Амалия и генералиссимус

Итак, в одном случае у нас есть ни с какими описаниями не совпадающий молодой человек, который спускался с задней лестницы «Колизеума», а в другом — не менее загадочная молодая темноволосая женщина. Какой интересный город — как сказал недавно сам инспектор Робинс, люди исчезают, но люди еще и возникают как бы ниоткуда. И что, здесь нет никакой связи с пропавшим поэтом? Извините, но ведь связь явно какая-то есть. И еще какая.

Я улыбнулась.

— Вот так, ну, давайте, что ли, пойдем в более ароматные места, — сказал Робинс.

Фасад злополучного дома выглядел, конечно, изящнее его задворок — то есть так, как и все прочие фасады слепленных друг с другом двухэтажных китайских домов с колоннами. Я увидела с тротуарa двух констеблей, почтительно беседующих с серьезной китайской дамой на коротких кривых ногах в коротковатых штанинах, с седым пучком волос на затылке и в круглых очках в металлической оправе. Происходило это в прохладной полутьме пустой приемной залы, среди мебели черного лакового дерева, никоим образом не мягкой, с беспощадно прямыми спинками кресел. Предназначение этой залы было не очень ясным — не магазин, не контора, а тут еще у входа стоит полукругом множество букетов цветов в корзинах, перевязанных лентами с иероглифами на счастье. Зачем? От кого? Знакомый с детства, но все равно навсегда загадочный мир.

— Хозяйку зовут, представьте, Кармен Чан, — с непередаваемым выражением сказал Робинс. — Вдова крупного тоукая. Это то же самое, что в Гонконге называют тайкунами — кто-то богатый, в общем. Из револьвера стрелять она вряд ли бы стала.

Да, Монте-Карло теперь стало богатой частью Петалин-стрит, хотя даже на этом перекрестке улица как-то сохранила память об ушедшем нищем веке — наверное, память эта сидит в зеленой плесени между кирпичами. Здесь тогда было иммиграционное депо, оттуда прибывших разбирали на работу по контракту. Тут же были дома развлечений (нужное дело, потому что на одну женщину приходилось десять китайцев). Спали новоприбывшие обычно на рабочих местах, но на Петалин-стрит были все-таки и спальные дома, кровати там иногда сдавались по часам.

Констебли вышли из залы с цветами на тротуар и издалека покачали головами: ничего интересного. Уборщицы на Петалин-стрит вяло шаркали метлами, не обращая на нас никакого внимания.

И у нашего покойного друга тоже было европейское имя, как у всякого респектабельного китайца, — добавил мрачный Робинс. — Представьте, Горацио. Горацио Вонг. А, вот и наш с вами коллега — он тут тоже делал вид, что кого-то опрашивает. Хотя тоже все понимает.

Очень милый англичанин моего возраста, как большинство из них — с усиками, чуть сутулый, академической внешности, с парой книг под мышкой. А, ну конечно — это же «господин библиотекарь».

Но я смотрела не на него. Рядом с библиотекарем — я вспомнила его имя, Эмерсон, Джон Эмерсон — стоял китаец, выше его на голову, и терпеливо улыбался краешками губ, иногда участвуя в разговоре Эмерсона с каким-то местным обитателем.

Я знала теперь, почему поэт Дай Фэй, бросая все, выбегал из отеля на улицу (а потом туда же из католического приюта), как только этот гость из Нанкина оказывался достаточно близко.

Что делает человека пугающим? Этот китаец, со стриженной военным ежиком головой и прижатыми ушами, со строгим, подпирающим подбородок воротничком, был на вид как все китайцы. Правда, он держался слишком прямо и был каким-то, что ли, не по возрасту формальным. И все. Но при этом смотреть на него было попросту и откровенно страшно, говорить с ним никоим образом не хотелось. Ну, и было как-то сразу видно, что этот китаец не из Британской Малайи. От него пахло порохом нескончаемой войны с миллионами мертвецов. «Это Китай, дамы. Это Китай», прозвучал в моей голове голос Тони.

— А что, Эмерсон говорит на каком-то из китайских диалектов? — повернула я голову к Робинсу.

Тот измерил глазами расстояние между нами и предметом моего вопроса и чуть понизил голос:

— Вы знаете, госпожа де Соза, давно прошло время, когда Малайское бюро политической разведки — ваш офис — создавался нашими полицейскими ветеранами из Индии.

Я давно перестала возражать и отпираться — неразумно и бесполезно. Мой офис — значит, мой.