Анатолий Мариенгоф: первый денди Страны Советов

Эпоха и впрямь разговаривала языком имажинистов – языком образов. Перечитайте отрывок из протокола пролетарских писателей: «наш город – штаб», «со стальных острых языков рейсфедеров на белизну ватмана стекает чёткими линиями тушь – это сочиняются планы гигантов Уральской промышленности», и так далее. Примеры можно приводить ещё и ещё, даже если обратиться к обычным газетам. В каждой строке – образ. В каждой статье – вереница образов. Эпоха дышит имажинизмом.

А Мариенгоф на диспуте был, как всегда, остроумен и ироничен. В своих суждениях опирался на античных писателей, на Гёте, Гюго, Готье и Толстого. Говорил о новых соцреалистических текстах – о «Цементе» Ф. Гладкова, о «Разгроме» А. Фадеева, о «Брусках» Ф. Панфёрова, о «Доменной печи» Н. Ляшко. И говорил, понятное дело, с горькой усмешкой, отказываясь признать их «полноценной художественной литературой» и относя к разряду «агиток». Однако самым «крупным и умным» современным писателем назвал Шолохова, а его «Тихий Дон» – «настоящим, хорошим произведением».

Уралапповцы читали центральные газеты, поэтому, воспользовавшись ситуацией, пытались разгромить новый роман Мариенгофа. Анатолий Борисович стоял твёрдо и говорил, что «не изменит в нём ни одной строки, ни одного слова». В тон времени высказывался: «Я несу знамя “Циников”. Я буду бороться за них!»

В президиум диспута поступила записка:

«Тов. Мариенгоф и т. Уральцы! На улице такая масса желающих попасть, что двери ломятся от напора. Я попал через вход на крыше, рискуя многим. Это говорит об интересе к диспуту. Предлагаю повторить диспут в большем помещении».

Последний раз наш герой собирал полный зал Политехнического, но это, кажется, было целую жизнь назад. Но если для Анатолия Борисовича, привыкшего к тяжёлому спарринг-партнёру, всё кажется лёгкой забавой, то для его друга всё несколько сложней.

«Декларации имажинистов подписывал по мальчишеству и в этом всенародно каюсь, – сдаётся под напором уралапповцев Ивнев. – С имажинизмом я порвал, но об этом я в печати не заявлял. Меня не поняли в выступлении о Бальмонте, Сологубе. Я их не популяризовал. Пастернака тоже не понимают».

А Мариенгоф, подытоживая диспут, говорит о главном:

«Я буду говорить языком Шекспира. От Сологуба и Гиппиус мы не происходим. Мы вначале были с пролетариями. Нас никто не распускал, мы сами поняли, что не нужные. Я бы сжёг часть своих произведений, но они напечатаны. Имажинисты – самые трезвые люди… Я буду писать об интеллигенции, но не для интеллигенции, а для всех. Раз я корова, то я дам бифштекс. Самый крупный и цельный – “Тихий Дон” Шолохова. Настоящее, хорошее произведение. Ильич очень отрицательно относился к пролетарскому искусству. Надо поосторожнее с пролетарским искусством. Товарищи уралапповцы везде видят мещан. Огонь по нам – недолёт, а огонь по себе».

В екатеринбургском музее говорят, что Мариенгоф оставил записку уралапповцам:

«Сами вы приготовишки – мокрые штанишки и потому нечего загинаться. Не таких как вы десять тысяч раз причёсывал. Я Володьке Маяковскому разбил нос в кровь, Борьке Пастернаку наставил под глазом фонарей. Коське Бальмонту расквасил рыло. Вячеславу Полонскому высадил дюжину передних зубов и полсотни коренных. А вас всех вызываю на левую ручку. Толька Мариенгоф, по прозвищу Львиный клык. Свердловск. 3 дек. 1929 г.»