Анатолий Мариенгоф: первый денди Страны Советов

К сожалению, проверить это невозможно. Есть фотографии другой записки, в которой Анатолий Борисович говорит, что «готов сжечь ¾ Мариенгофа» после столь яростных споров. В ней его почерк узнаётся. А вот записки, в которой он подписался «Львиный клык», увидеть нам не довелось. Хотя по словам Израиля Меттера, эту записку он Мариенгофу показывал – прислал из Свердловска в пятидесятые годы, перепечатанную на машинке. Над текстом рукой Мариенгофа выведено: «Вздор! Никогда не писал». Может быть, на старости лет Анатолий Борисович запамятовал (хотя вряд ли!) или не хотел признаться, что уже тогда начал потихоньку сдавать позиции (что, как вы поймёте, тоже не есть правда). А может быть, и не было на самом деле такой записки.

«Бритый человек»

Несмотря на показательный процесс Пильняка – Замятина, Мариенгоф в 1930 году в том же издательстве «Петрополис» публикует новый роман – «Бритый человек». Вряд ли наш герой был столь упрям, что пошёл наперекор ВССП. Скорее всего, в общей суматохе он отправил рукопись в Берлин вослед «Циникам», пока кампания против попутчиков только разгоралась и набирала обороты.

Как ни странно, но в СССР этой публикации практически не заметили. Зато в Европе валом пошли рецензии.

Вот Владимир Варшавский пишет о том, что Мариенгоф исписался и не может сказать уже ничего нового и интересного. Посмотрим, чем не удовлетворил эмиграцию автор:

«Открыв Мариенгофа, я был поражён. Мне было трудно читать. Непонятно, для чего утомительно нагромождённые один на другой какие-то жирные неправдоподобные образы, “остранённые”, а иногда и просто малопонятные слова, всё это вызывало чувство досады. Например, фраза: “в вечера, когда бесконечность, разбрызгавшись куриным желтком, не перепачкивала синий футляр неба, мы бродили по улицам…”».361

Казалось бы, после продолжительного периода имажинизма, после «Романа без вранья» и «Циников» можно было бы понять, что автор выработал свой неповторимый стиль. Но нет, Варшавский будто вернулся на десятилетие назад:

«Мариенгоф представился мне утомительным человеком, всё тщеславие которого в том, чтобы одеваться как можно более странно и неестественно, так, чтобы на улице все пальцами тыкали. Но так же, как не замечаешь опечаток (сознание автоматически подставляет правильные слова), я постепенно привык не замечать “имажей” Мариенгофа, и тогда чтение его романа мне начало доставлять удовольствие. Это всё-таки на редкость талантливая беллетристика».362

Прав критик только в одном – в указании на опечатки. Это не опечатки, а, к сожалению, небрежность и некоторая доля неграмотности Мариенгофа, остававшаяся неизменной. Что же до «одеваться странно и неестественно» – это не понятый критиком имажинистский дендизм: совмещение несовместимого.

«Герой, от имени которого ведётся рассказ, убивает своего друга, “бритого человека”, в продолжение пятнадцати лет вызывавшего зависть, восхищение, влюблённость и медленно растущие ненависть и отвращение. <…> Сцена убийства чрезвычайно неубедительна».363

Снова критик не увидел ничего похожего на прежние тексты Мариенгофа…

Напоследок Варшавский обвиняет Мариенгофа в богемности и социальной отчуждённости. Что правда, то правда. Никогда, даже в самые тяжёлые годы, Анатолий Борисович не выказывал социальной активности. До смерти в 1962 году всю жизнь он прожил богемным писателем.

О «Бритом человеке» писал и Георгий Адамович: