«“Делать-то вы что-нибудь умеете?” – “Конечно, нет”. – “H-да…” – и он деловито свёл брови: “В таком случае вас придётся устроить на ответственную должность”».
«На днях встретил в доме Герцена за обедом Вадима (Шершеневича), которого не видел несколько лет. Он всё такой же – вульгарно-шумный; мнящий себя острословом. Во время обеда официант уронил посуду на лестнице около обеденного зала. Раздался треск и звон. Шершеневич крикнул на всю залу: “Войдите!”, думая, что это “страшно остроумно”. Как странно! Ведь когда-то мы были с ним близки, а сейчас он для меня чужее чужого. И Анатолий (Мариенгоф) то же самое мне говорил давно, что он не чувствует в Вадиме ничего родного, а ведь он когда-то был с Вадимом ещё ближе, чем я».
«Мы, ленинградцы, любим, когда сразу запоминают наше имя, отчество и потом не путают их, называя то “Анатолием Ивановичем”, то “Анатолием Петровичем”. Признаюсь, нам ещё приятно, когда в разговоре, как бы ненароком, лишний раз вставят в реплику “дорогой Анатолий Борисович” или “милый Анатолий Борисович”. Невольно тогда мелькнёт в голове: какой славный человек!
А вот торопливые москвичи этого никак не понимают. Да и в автобусах они больше толкаются, и в своей вечной спешке порой даже не скажут “простите, пожалуйста”.
Словом, говоря это самому себе, я понял, что стал почти настоящим ленинградцем».
«Кинька довольно реалистично нарисовал трубящего пионера, но с одной рукой.
Спрашиваю:
– Почему у твоего трубача нет второй руки?
– Для чего же она? Ей делать нечего.
Это и есть секрет прекрасного художественного реализма».
14 апреля 1930 года застрелился Владимир Маяковский.
Глава десятая
1931
В новый 1931 год у Мариенгофа как будто открывается второе дыхание. Жесточайшие проработки, неудачи и запреты оказываются позади. Они преодолеваются с какой-то необычайной лёгкостью. Работа не останавливается даже в самые тяжёлые моменты. Мариенгоф всегда что-то пишет. Рукописи пополняются одновременно драматургией, прозой и поэзией. И в жизни его случаются два важных события.