Анатомия Луны

Сейчас во мне просыпается банши с интуицией древней шлюхи, что проникает в самые основы основ наивных мужских поступков. Столбик позвоночника – от солнечного сплетения до самого мозга – леденеет. Вот прямо сейчас я сделаю кое-что навеки непоправимое. Сейчас или никогда… И, господня срань, я это делаю. Я поднимаю глаза и смотрю на него прямо, долго и пристально – кто первым отведет взгляд? К хренам собачьим все эти робкие намеки, эти мимолетные переглядывания. Он выпускает облако дыма и смотрит – как и я, прямо, долго и пристально. Он готов не отводить глаз вечно. В его взгляде насмешливый стеклянный блеск, у него в голове спотыкающиеся мотивы Боба Марли, и ему на все плевать. Теперь между нами шесть метров заполненного дымом пространства и невидимая связь. Мы заговорщики, уже, черт возьми, не получится все списать на случайность. Я первой отвожу взгляд. Я наломала дров. Встаю и быстро, но сохраняя достоинство (или мое достоинство лишь мерещится мне?), покидаю чайхану. Предательски бросаю спящего Сатанова одного, среди лужиц абсента, растаявшего снега на половицах и укуренных ублюдков. Я выхожу, не оглядываясь, и боюсь только одного – что Африканец пойдет за мной. Проклятый красный перец в заднице, будь все проклято, будь ты проклята, Ло.

Африканец остается на месте. На хрен ему меня догонять? Он сидит в чайхане и спокойно тянет свой косяк.

* * *

Ему снится мать. Мать говорит:

– Ну вот, испачкал хорошую льняную ткань, а из льна раньше рубашки шили. Дай постираю. – Мать берет картину и стирает с мылом в тазу – на кухне, на табуретке, засучив рукава по локоть. Стирает, будто нет и не было слоя грунта, как тряпку. Пузырится гора пены. Вода под пеной черна от красок. Мать старательно трет холст. Убирает с потного лба прядь волос. Он стоит, смотрит и молчит. Все, как в детстве – расписал обои и ждешь, когда же мать ворчать перестанет: «Вот, и холсты приходится за тобой стирать».

Гробин просыпается. Курит. А потом собирается и идет на чердак. Находит там широкую доску. И, не стирая с нее пыль, прямо по шероховатой поверхности, из которой торчат гвозди, пишет матюги краской из баллончика.

Я ищу его у Сатанова и Бориса. Наконец поднимаюсь на чердак.

– Ты что делаешь, Гробин?

– Доску пачкаю.

– Ничего, Гробин, потерпи, пройдет.

Когда на Гроба накатывают приступы отчаянного неверия, он совсем не может писать и уходит в запой. Он пьет уже четвертые сутки, а я каждый вечер вытаскиваю его из чайханы и веду через сугробы к нашей парадной, сгибаясь под тяжестью его сутулого тела, состоящего из чугунных, что ли, костей. Если это продолжится, нам нечего будет есть.

В среду в полдень заявляется Борис, кидает свое бурое широкое пальто на табуретку и интересуется, не осталось ли у нас выпивки. Гроб наливает ему в стакан абсента и пьет сам прямо из бутылки. Борис приносит две новости. Первая – в баре у пирсов ему сказали, что главарь китайских ублюдков, Ван Сяолун Петрович, уже давно хочет, чтобы его портрет написал русский художник Гроб. Гробин отмахивается с мрачной усмешкой. Вторая – умерла старуха, что торговала семечками у собора, а по средам ходила убираться в ломбарде еврея Шульмановича, в том самом ломбарде, что у церкви на Притыковской. Бориса так поразила эта новость потому, что он как-то писал эту старуху, она частенько торговала семечками у собора. Не за деньги, для себя. Все те, кого ты пишешь для себя, становятся тебе как родные – черт знает почему. Я похлопываю Бориса по плечу, а Борис хватает с кухонного стола полотенце, все в пятнах краски, и сморкается в него.

Я надеваю ботинки, накидываю пальто и иду в ломбард Шульмановича.

У евреев есть одно странное свойство – чем старше они становятся, тем сильнее походят на типичных представителей своей нации. Увеличиваются носы, густеют брови, даже щетина и та начинает расти характерными кустистыми клочками. Шульманович в свои шестьдесят – классический еврей.

– Можно я буду убираться здесь вместо той старухи? – говорю я еврею.

Он смотрит на меня мрачно, исподлобья, изучающим взглядом. Составив обо мне какое-то свое, по-иудейски вывернутое наизнанку, представление, потирает щетину на подбородке и отвечает:

– Ты русская, а еще рыжая. Ты мне тут не нужна. Если хочешь денег, иди в бордель.

– Сколько ты платил старухе?

Шульманович снова потирает щетину и называет цену. Я точно знаю, еврей ее занижает. Но мне ничего другого не остается, как сказать, что я согласна работать еще дешевле. Тогда он кивает на ведро и швабру в углу и сообщает:

– Приходи по средам.

Получив от еврея деньги за уборку, я иду в булочную на Галковского – за рисом.