Анатомия Луны

Пять дней… На первый день господь создал небо, воду, свет и ветер – а я двадцать четыре часа лежала на тюфяке Сатанова и слушала завывание новорожденного ветра господня. На второй день он слепил из атомов твердь посреди воды – а я слушала кашель Сатанова и его рассказы про корабли флибустьеров, сбившиеся с пути в заснеженной Ост-Индии… Один, рыжая, совсем отчаялся, заливает горе абсентом в зимних подворотнях и спать ложится на лестничном пролете, в луже собственной блевотины, грустя по тебе. К вечеру третьего дня господь очертил изгибы материков и просолил океаны – а я уж сидела у батареи, грунтуя для отчаявшегося флибустьера Гробина холст, с сигаретой в зубах, в его серой рубахе, сверкая голыми коленками, а сам флибустьер, уткнувшись бородищей в мой рыжий затылок, прижимался чреслами к изгибам бедер моих и, на все готовый, покорно молчал. На четвертый день из звездного ветра господь создал Луну – и мы с флибустьером замерли, пораженные ее бледным светом. На пятый господь, соскучившись, вылепил всякую забавную живность вроде гадов, рыб и птиц – а мне не до забав было, я знала точно: вернется в чайхану русских ублюдков воин с обветренными губами, узнает, что мы с флибустьером вместе, как псы, уставились на Луну, а узнав, пройдет мимо, даже не взглянув на банши. Всего пять дней, боженька… Ты и человека-

то не успел сотворить, а я уже вернулась к Гробину, но так и не успела забыть промерзший пикап.

* * *

Я прихожу к Сатанову, чтобы покормить его рисом и напоить горячим чаем. Как он выжил в этой промерзшей квартире? Здесь ветрено, как в вентиляционной шахте. У него иней на подоконнике, и талая лужица растекается под чуть теплой батареей. Разбухшие оконные створки не закрываются плотно. Я затыкаю подобранным с пола шарфом зияющую щель в измерение зимней улицы и сажусь на стул. Он лежит в шапке, под горой одеял, одетый во все шмотье, какое у него только есть, и время от времени заходится в изнуряющих приступах кашля. Сплевывает розовую мерзость в носовой платок. Делает из него комочек, сует под подушку. Устало глядит в потолок. В изголовье ведро, от которого смердит разлагающейся мочой. У него нет ни сил, ни надежды, чтобы ходить в туалет, как прямоходящее.

Он просит, чтобы я присела рядом. Я сажусь и сжимаю в ладонях его холодную руку. А он вздыхает и несет свою особенную, сатановскую чушь…

Ты знаешь, рыжая, Поль Гоген так и остался на всю жизнь перуанским дикарем. Помнишь, как он смотался к хренам из гребаной Франции, семнадцатилетний мудак? На торговом корабле учеником лоцмана – и с концами, на шесть лет, не сходя с палубы… По южным и северным морям. И знаешь, ведь довел мать до того, что она померла, пока он матросил, и не оставила ему наследства. Эх, гогена мать, я ведь тоже дикарь, рыжая. Посмотри, какой у меня дикарский свитер. – Он сбрасывает с себя гору одеял и оттягивает свитер на груди, демонстрируя дыру, прожженную сигаретой.

– Сатанов, тебе нужно в больницу.

Он бледнеет и качает головой. Он в панике. Он перуанский дикарь, приходящий в ужас от мысли, что придется вылезти из своих джунглей. Вдруг задает вопрос потолку:

– Неужели я умру в январе? Когда же это закончится?

Хотелось бы мне сказать ему, что скоро. Но как ему соврать? Сам Ван Гог предупреждал, что печаль будет длиться вечно.

– Теперь ты, рыжая. С тебя история.