Анатомия Луны

Их матери… Теперь они на дух не переносили друг друга. Кисло кривили губы при встрече. Две самки, потерявшие детенышей. Им бы поплакать, прижавшись друг к дружке, и все высказать: это твоя виновата, что она сделала с моим мальчиком… отстань, гадина, мне не легче… Но иррациональное женское – штука бесконечная, как число Пи. Наверное, и древними старухами они будут вести себя так же. Их увядшая свежесть к тому времени останется лишь в облачных хранилищах, на фотографиях, которым не один десяток лет. Но мимолетная встреча с самкой-соперницей все еще будет окрашивать морщинистые щеки в розовый румянец ненависти.

Он шлялся с отбросами по вокзалам, ночевал, где придется. Его кормили бомжи – показывали ему сытные точки у городских ресторанов, где в мусорных баках копились объедки чьих-то ужинов. Отбросы общества были к нему снисходительны: пацан-художник, что с него взять. Бомжи, кроме того, насобачились сбивать палками дроны, доставляющие пиццу. Так что иногда была и пицца.

За все то время он ни разу не написал и не позвонил матери. А что ей сказать-то? Да, ты была права – серьга в ухе и жизнь, полная сожалений. Он так и видел, как мать засыпает на плече очередного байкера, а посреди ночи вдруг просыпается и плачет в подушку. Бедная бисквитная принцесса – так, помнится, называла ее Ло. И как это пришло в рыжую голову так припечатать человека?

Как-то он помылся в вокзальном туалете. Почистил свитер и джинсы, взял свои скатанные в рулоны холсты и пошел поступать в художку – так, от скуки. А там, странное дело, почему-то не погнали поганой метлой, начали учить.

И потекли часы жизни в мастерских – мольберты, шуршанье щетинистых кистей о холст, профессор в старом пиджачке с поднятым воротом дает советы под руку, натурщику хочется почесать лодыжку, но он терпит. Тихие, сосредоточенные, лобастые студенты в джинсах и свитерах, в стоптанных ботинках. Тут же корейцы, японцы, французы, немцы – приезжают стажироваться в русскую художку, в стенах которой застыло время и царит святой дух академизма. На одежде даммарный лак и масло, а ты часами, месяцами рисуешь штудии и пишешь, пишешь натуру: свет, тень, полутон, блики, кожа, вены, суставы пальцев, сесамовидные кости в толще сухожилий четырехглавых бедренных мышц – чушь охрененная. От всего этого хочется взвыть.

У студентов художки затравленная грусть в глазах. Нет, порой они дурачатся. Втаскивают в мастерскую скелет, под всеобщий смех драпируют его в простыню – ни дать ни взять слегка усохший Август из Прима-Порта, с которого облезло все мясо. Вставляют в его клацающую челюсть трубку и сами, пока не видят профессора, закуривают с Августом за компанию. Но все это не меняет расположения звезд. На защите дипломной работы в просторном зале маститые профессора, из которых сыплется труха академизма, похвалят за сходство с Серовым, за колорит, поэзию и цельность. А потом вчерашние студенты выйдут за стены художки, помыкаются, забросят кисти, забудут запах масла и растворителя и займутся чем-нибудь… Диджитал-артом, еще какой

-нибудь хренью, на худой конец преподаванием рисунка где-нибудь в жопе мира. Какая еще живопись? Ну в самом деле, бога побойтесь. Кто такие эти художники, упрямо не выпускающие из руки кисть? Стадо невменяемых бизонов. Вымершие троглодиты. Искусство кончилось. Акт творения превратился в акт напряжения кишечника и расфасовку арт-дерьма по консервным баночкам.

Последнюю зиму в художке он помнил плохо – все больше шлялся по кабакам. Но отчего-то ярко запомнилось, как стоял один в рисовальном классе. За окнами метель. Круглый двор весь засыпан снегом. Как обычно в буран, намело на парадную лестницу сквозь открытые двери главного входа. Сквозняки гуляют по длинным коридорам и мастерским. Шаркающими шажками подходит вахтер Михалыч. Как все вахтеры и полотеры художки, Михалыч обожает ректора и Рембрандта. А еще почесать языком. Михалыч глубокомысленно потирает щетину на подбородке, смотрит на холст Гробина и высказывается:

– Свет не должен вот так падать. Свет – это духовное, даже физика признала, что нет в реальности световой материи, а есть только более или менее освещенные предметы. – Михалыч по рисовальным классам больше сорока лет бродит, ему лучше знать.

Гробин вздыхает:

– А не пойти бы тебе на хер, Михалыч?

Михалыч равнодушно шаркает прочь – за сорок лет он и не такое слышал.

«Глаз художника видит шире, чем фотообъектив, а голова понимает больше, чем процессор», «Истинный художник должен идти вперед, открывать новые горизонты», – говорили профессора. «Не будь дураком. Главное – провокация! Ну, там, нарисовать член на здании прокуратуры… или приклеить мошонку к мостовой в людном месте», – говорили выпертые из всех галерей и понюхавшие жизнь неудачники, с которыми сидел в кабаках.