Анатомия Луны

Утром Гробин трясет меня, пока я не открываю глаза. «Мне плохо, Ло… Я умру сегодня…» Врачи местной больнички не ходят на дом. И я предлагаю ему выбор:

– Либо пойдем в больничку и ты умрешь по дороге, либо умирай здесь.

– Умру здесь, – с обреченным спокойствием соглашается он. Ему мучительно нужно опохмелиться. Но у нас закончился спирт, остались только полынь и фенхель – мы уже больше недели не занимаемся перегонкой, нам это просто не по карману.

Весь день он лежит на матрасе, вцепившись в мою руку посиневшими пальцами, и стонет. Засыпает к вечеру, ослабляя хватку. А у меня на запястье остаются черные синяки.

Он встает в пять утра. Ни слова не говоря, натягивает на затылок шапку, накидывает куртку, берет этюдник. Он бледнее самой смерти, еле держится на ногах.

– Гробин, останься. Ты где-нибудь упадешь и замерзнешь.

– Отвали, Ло. Я иду работать.

Заиндевелые окна. Мороз. Темень. Метровый слой снега на крышах. Солнце самозародится из льда и февральского ветра только в полдень – встанет над горизонтом на пару часов, а потом, зайдя за кромку планеты, снова рассыплется на атомы льда и ветра.

Я надеваю ботинки и пальто. Иду в ломбард у церкви на Притыковской. Там я молча беру ведро и швабру, которые так и пылятся в углу, оставленные неделю назад. Еврей Шульманович хмуро наблюдает из-за конторки. Вдруг говорит:

– Ты должна была прийти вчера.

– Вчера не смогла. Пришла сегодня.

– Так не пойдет. Мы договорились по средам. Ты нарушила. Сегодня мне уборка не нужна. Уходи.

Мне плевать на его стариковское ворчание. Я молча иду с ведром в туалет, чтобы набрать воды. Еврей стучит линейкой по конторке и нервно верещит:

– Куда? Пользоваться моим туалетом? Я тебя пристрелю. У меня ружье в каморке. Ты дождешься у меня. – Все знают, какой Шульманович трус. А у меня сейчас железная воля и гранитное равнодушие. Мы с Гробиным два дня не ели. Я ставлю ведро на пол, сую руки в карманы и говорю, вскидывая голову:

– Я никуда не уйду. Мне нужны деньги.

Еврей хмурится, морщит нос. Наконец кладет линейку на конторку.

– Ладно. Унитаз помой, опять воняет.

– Смывать за собой надо, – сквозь зубы бросаю я и беру ведро, а ноздри у меня раздуваются от брезгливого предчувствия.

– Поговори еще тут, сука…

Унитаз еврея – уникальная вещь. За считаные часы с ним происходят метаморфозы, на которые земной эволюции в условиях дикой природы требуются столетия. Все обрастает ржавым известняком, а болотный газ, продукт векового тлена органики в глубинах почв, здесь образуется в мгновение ока. Я четверть часа привожу эту фабрику по производству гнилостных бактерий в девственное состояние, еще десять минут отмываю руки от гнуси. Потом мою пол во всем ломбарде.

– Пыль протри, – ворчит еврей, и только после устранения лохмато-серого слоя с его шкафов и полок он платит мне.

Я сую благословенные деньги за пазуху. Иду в булочную, покупаю рис. Потом бреду в Пехотный. Повернув за угол, замечаю, что за мной идут пятеро латиносов. Щуплый Хосе, безрукий и плачущий, и четверо его лобастых. Что им надо? А вдруг, боженька, это те самые, что будут кончать в меня в темной подворотне? Я не знаю, что будет завтра. В этом и заключается весь ужас земной жизни. И хорошо бы знать, но авансом от жизни мне ничего не надо. Я ускоряю шаг. Добегаю до Пехотного, через заваленный сугробами двор лечу к парадной, взбегаю по лестничным пролетам и запираюсь в квартире.

Солнце встало. Я сижу на матрасе и смотрю на него сквозь серые стекла – на это странное, слепящее холодным светом солнце. Где-то на Говенской стороне шляется с этюдником Гробин. Пишет усатых и глазастых индусов, смуглое тепло их кожи, колоритное, как красная охра. Во дворе молчаливые таджики из шиномонтажки хлещут водку – напиваются посреди арктической Ост-Индии без надежды вернуться в Ферганскую долину. А по лестничным пролетам и коридорам дома четвертые сутки ходят две женщины. Это наши бойкие, как цыганки, соседки. И юбки у них, как у цыганок, длинные и широкие. Они стучат во все квартиры – только нашу обходят стороной, – трясут клочком бумажки. Это какая-то петиция, под которой они собирают подписи жильцов против ночных скандалов и мордобоя. Они ходят с той самой ночи, когда русский ублюдок, схлестнувшись с Гробиным, кричал на весь дом, что я буду его сукой. Эти соседки выселили бы отсюда всех живописцев к чертовой матери – а пока взялись за одного. Они, похоже, всерьез вознамерились погнать взашей из доходного дома мудака Гробина, корень всех бед и вселенское зло. Это две честные замужние женщины. Они склочные – как большинство честных и замужних.