Андеграунд, или Герой нашего времени

— Ну как, Венедикт Петрович — узнали брата?

Веня кивает.

— Рады?

Кивает.

— Есть возможность пообщаться. Вам с братом найдется о чем поговорить, верно? — Иван Емельянович пытается ему помочь: пробудить в нем (в нас обоих) родственность.

Веня кивает: верно...

Оба врача и медсестра чутко и с пониманием отстранились — они отдалились, они и выпивают теперь отдельно от нас (медсестра лишь пригубила). Ведут свой разговор. Но я выхватываю глазом особый штрих: Иван и от них отстраняется: он отворачивается от Холина и Адели Семеновны и — к аппарату, звонит — тихо крутит диск, тихо же спрашивает: пришла?.. — нет. Вероятно, нет. Нет и нет, судя по его рыбьим глазам, в которых не прибавилось счастья. (Обидно. Тоже ведь ждет.) Иван Емельянович бросил трубку и хочешь не хочешь опять устремился в разговор с Холиным и медсестрой. Они (трое) спорят — мы (двое) молчим, что и дает нам с Веней ощущение, что мы наконец вдвоем и рядом.

Молчим. Я погладил его по плечу. Он виновато улыбнулся. Не знаю, разглядел ли, видит ли Веня меня в тапках на босу ногу? Что вообще он видит?.. А вот Холин-Волин громко и нам слышно заспорил с Иваном о политике, им азартно, а нам скучно, и даже Адель Семеновна бежит от них. Она возле стола: торопится женским глазом приметить мелкий непорядок. Сметает крошки. Принесла тарелку, перекладывает на нее капусту, а куски хлеба на лист бумаги. Подсуетилась — и уже салфетки, маленькие тарелочки, вилки, можно не пальцами...

— Но пальцами вкуснее! — уверяет Иван Емельянович.

На что Холин-Волин пьяно заявляет ему, чтобы шеф не смел отклоняться от темы. Спор есть спор. А о чем мы?..

— О цезарях.

— Тогда учет.

— Учет цезарей! — кричит, смеется Холин-Волин.

— Учет и беспристрастный их подсчет! Традиция неубиваема, — продолжает (или возражает) Иван Емельянович. Он настаивает, что традиция проявляется как день и ночь — как зримая и как незримая... «Лысые через раз!» — перебивая, кричит Холин. Оба шумно толкуют о Горбачеве и о его рассыпавшемся царстве-цезарстве. О трясущихся руках Янаева... А что? Хотя бы три дня, а тоже поцезарствовал! А значит, приплюсуем! Учет как учет...

— Восемь уже.

— Есть и девятый... — Громко, голосисто и с каким азартом считают они российских правителей.

А поодаль от них мы с Веней, сидим рядом, два брата, два постаревших шиза. (Вне цезарских проблем. Вне их шума.) Веня держит мою руку в ладонях: возможно, опасается, что я — так внезапно и необычно здесь появившийся — ему приснился; и сейчас исчезну.

Я тихо (почти на ухо) спрашиваю Веню о том о сем, приходила ли Наташа, его бывшая жена? Веня тихо же отвечает: нет, не приходила, у нее сейчас трудности. Спрашивает, может, и у меня трудности?.. Я несколько пьяно развожу руками — мол, пока что буду здесь, в больнице (не объясняя почему и как). Веня явно не понимает, но кивает: да... да... да...

Но и в присутствии чужих Веня ищет наш привычный контакт — не сразу и осторожно он называет (как бы задевает) приготовленные слова. Они вспыхивают передо мной, как свечи, в правильном ряду. Я поражался: как бесконечно много Веня вырвал у времени: выбрал, выцарапал, удержал в себе! (Тем самым выдал и мне братскую индульгенцию, оправдывающую мое забвение.) Он был больной старик и одновременно бескорыстный хранитель наших детских дней. Он здесь и хранил. В своей потухшей голове. (В этих больничных стенах, откуда ему не выйти.) Мальчишки... Потеряли ключи от входной двери. Мы ползали по траве на склоне оврага возле дома, нет-нет и подымая глаза кверху, где маячило размытое стеклом лицо отца. Отец грозил пальцем — мол, ищите, ищите!

Не только детство, но и самого Веню я не держал в памяти: я жил. Полуседой монстр на общажных кв метрах, автономен и сиюминутен, я и жил сегодняшней, сейчасной минутой. Потому я и волновался, напрягался перед каждым посещением Вени в больнице: искал, что ему купить и что принести, и что самому надеть, чтобы выглядеть счастливее. Но, возможно, и он, Веня, напрягался каждый раз перед моим приходом, чтобы хоть что-то для меня припомнить. Он тоже, возможно, изо всех сил рылся в наших бесцветных детских годах, не был же он бездонный кладезь. Не бесконечны же были и его там тайники.

Сидим рядом: — А ты выходишь на улицу? к дождевым ручьям? — спрашиваю я (о больничном режиме).

— В дождь не пускают.

— Почему? Раньше ты мог постоять у выхода.

Веня лаконичен:

— Сестра новая.

Холин-Волин (видно, хотел вновь выпить) поощряет выпить заодно и меня. Пью. Когда мы чокаемся, Веня отводит глаза (его детская душа съеживается).

Я, надо признать, опрокидывал стопки в рот с большим удовольствием; также с удовольствием и с некоторым уже любопытством вслушивался в их застольный спор, полупьяные врачи о политике! Иван Емельянович утверждал, что цезаризм — явление традиционное и историческое, настолько историческое, что совместим с чем угодно, хоть с разрухой, хоть с азами демократии, а вы (это Холину) — вы просто нетерпеливы, как все молодые и живущие. Молодые и жующие, — тут же корректирует Холин-Волин...