Андеграунд, или Герой нашего времени

Окал, простоватил речь, таил интеллигентность и лишь на секунду приоткрылся, проговорился: «Ах, если бы знать верх!» (каждому знать свой достижимый верх) — и тогда же, вольтова дуга, как при вспышке, я Дулова увидел, углядел, успел. Как на мосту...

Я налегал на водку и, уже пьянея, с ревностью вглядывался в новоявленную его жизнь. Как качели. Меня слишком заносило в его скоросостоявшуюся судьбу — я был Дуловым, молодел, резвел, проносясь вспять, через возраст, в мои минувшие тридцать пять-тридцать семь лет. Затем (со сладкой болью) меня оттуда выбрасывало в мое нынешнее «я». Когда пьянеешь, видишь вперед зорко. Но не давалось промежуточное состояние — переход из судьбы в судьбу — мост — на этом мосту и был Дулов. А меж Дуловым и моим «я» стояло (как силуэт) некое Время, которое, оглянувшись, я еще мог понять и даже видеть, но, увы, не прожить.

Я мог бы уже сегодня подсказать кое-что господину Дулову о его будущем, мог бы и скорректировать, но зачем? Зачем Дулову откровение или даже знание впрок, если оно для него знание сторожа, постаревший этажный сторож. Из человека к старости иной раз просто лезет его дерьмо, скопившееся за годы. (Пророчество — как высокая степень ворчания.) Я смолчал. Нам не предстояло обменяться опытом. Каждому свое. Наши судьбы бесшумно отъезжали друг от друга. Моста не было (силуэта Времени уже не было) — было плавное отбытие через реку, Дон, Донец, похоже, что отчалили на пароме, ни голоса над водой, ни стрекота мотора. Люди и их судьбы уже на том берегу. Дулов — маленький, как кузнечик.

Я еще видел судьбу Дулова, но уже отделенную большой водой. (Оптика опьянения.) А тишина (провидческая) вдруг обрушилась: мы в люксе — в гостиничном номере, мы пьяны и все мы уже поем в несколько нестройных, но крепких глоток, сыты, пьяны, как не петь...

Голоса слаживались с трудом, это один из тридцатилетних ребятишек (рыжебородый) все повышал некстати голос. Неумеющий лишь подтягивает, а этот на всякой высокой ноте вылазил, пускал петушка. Экий, право!..

Тощий телохран, такт плебея, прошел сначала нейтрально к окну с красивой портьерой, поправил. (Возможно, глянул на вход с улицы.) Потом, как бы праздно огибая стол, приблизился сзади к рыжебородому и, окая, негромко попросил: «Не пой. Пожалуйста. Помолчи...» — И тихо же отступил в сторону, сделавший дело.

Подлил себе в бокал минеральной, выпил, крякнул и подключился к песне, тоже неумеющий, но ведь негромкий.

Зинаида в коридоре остановила меня (подстерегла, я думаю):

— ... Неялов к тебе приходил. Старичок.

— Что ему надо?

Она не знала.

Старичок Неялов жил на восьмом, высоко, я помнил его чистенькие кв метры — запах ранних яблок и запах чистых подоконников, а с ними вместе легкий водочный дух.

Неялов ежедневно вытирал с подоконников пыль тряпочкой, тоже аккуратной, сделанной из покупного белого бинта (а не из старых трусов). Старый алкаш был чистюля. Пьяниц особенно уважаешь за опрятность. Если я входил к нему днем, старичок — держа свою тряпочку (для сбора пыли) на отлете, на миг замерев и даже просветлев от собственной строгости — спрашивал:

— Ноги вытерли?

Невыспавшиеся (я вижу) торопятся на работу женщины, спешат, размахивая сумочками — качают шаг в шаг головами, словно тянущие тягло общажные трудяги-лошади. (Смотрю вниз из окна.) Но женщины хотя бы подкрашены и припудрены, а мужики, что с ними рядом, серые, нечесаные, припухшие и без желания жизни. Мелкие, угрюмые люди, не способные сейчас шевельнуть ни рукой, ни мозгами: такие они идут на работу. Такие они подходят к остановке и бесконечно ждут, ждут, ждут троллейбус, после чего медленно, со вздохами и тусклым матом втискиваются в его трескающиеся от тесноты двери. Думаю: неужели эти же люди когда-то шли и шли, пешие, яростные, неостановимые первооткрыватели на Урал и в Сибирь?.. Этого не может быть. Не верю. Это немыслимо.

В сомнении я высовываюсь уже по пояс, выглядывая из окна вниз — туда, где троллейбусная остановка и где скучились общажные наши работяги. Мелкие, бледные картофельные ростки (это их блеклые лица). Стоят один возле другого и курят. Курят и курят в лунатической задумчивости, словно бы они пытаются вспомнить (как и я) и вяло недоумевают (как и я), как это их предкам удалось добраться до Берингова пролива, до золотой Аляски, включая ее саму, если сегодня потомкам так трудно войти, две ступеньки, в троллейбус.