Андрей Белый и Эмилий Метнер. Переписка. 1902–1915

Не лишайте же меня моего единственного богатства: внутренней деятельности, и или не пишите мне вовсе, или подумайте, как иные неосторожные слова отзываются больно в душе.

Привет и мир Вам.

Борис Бугаев.

P. S. Друзья мои! Первый акт моей самостоятельности – мой отъезд в Кёльн к Штейнеру[2935]. Ввиду того, что я ощутил потребность быть в мире и истине, что на Москву, посылающую лишь душные сплетни, я махнул рукой, ввиду того, что без жить я не хочу, не могу, я спешно на 3 дня выезжаю в Кёльн, к Штейнеру.

–

Кольцо оставлено не нам, а мне и через меня

Вам[2936]. В своих подозрениях Вы забыли, что А<нной> Р<удольфовной> мне было сказано. Ритуально я был первый и последний при ней.

Кольца я Вам не отдам.

РГБ. Ф. 128 (архив Н. П. Киселева). Опубликовано А. Л. Соболевым: Арабески Андрея Белого. С. 54–64 (датировка: 21–24 апреля (4–7 мая) 1912. Брюссель, Кёльн). Написано перед отъездом из Брюсселя в Кёльн, отправлено 7 мая 1912 г. (дата почтового штемпеля в Кёльне). Почтовый штемпель получения: Москва. 27. 4. 12. Обратный адрес на конверте – Брюссель.

246. Белый – Метнеру

27 апреля (10 мая 1912 г.). Брюссель

Старинный друг![2937]

Ну что Вы, ну зачем?.. Опять полемика, опять разногласие… Все это плодит какое-то perpetuum mobile[2938]. Итак, я считаю, что сделал ошибку, пославши длинное послание «друзьям»…[2939] Если то, о чем я пишу там, окрепло, то ведь не в письме проявится оно – в деле. Зачем слова, и слова на бумаге, и , доходящие по адресу чрез много дней, когда эмоция, вызвавшая то или иное резкое слово, уже угасла и душа светит душе и улыбается душе: слыша в пространстве хорошую мысль о друге, укрепляешься: а письмо, не выражающее сущность переживания моего, Вам в момент получения ложится гибельною неправдой.

Я пишу сейчас, усмиренный, с любовью глядя сквозь дым и чад

, отделяющие нас: Вы же еще не получили моего отчаянного письма, вызванного действительным душевным страданием[2940]: после написания этого письма пролетели огненным метеором наши кёльнские дни, разговор со Штейнером – коллективно-общий (я начал, Ася кончила)[2941]. Вот все это прошло, я вернулся с огромным просветлением: годы, казалось, прошли в эти 3 дня. Получаю Ваше письмо о Тристане[2942], радуюсь, что вот мы слышим друг друга, собираюсь Вам писать, как прежде, о многом и Главном, в чем живу, и… – трах: на другой день получаю Ваше послание на десяти листах, где Вы прощаетесь со мной и из которого явствует, что между нами лично Главное порвалось, причем даже неизвестно, которое из двух писем

 – первее: о Тристане (хорошее) или другое (дурное). В одном Вы говорите: до свиданья. В другом, как друг, по-старому говорите глубокие и мне нужные вещи: хорошее письмо помечено не то 14-м, не то 19<-м> (не разобрал), а другое (дурное) 15-ым[2943]. Которое из двух последнее? Не знаю: письма сместились в пространстве: а я – путаюсь. Если после письма, где Вы будто рвете со мною, Вы все-таки написали о Тристане, значит ничего не порвано между нами, и я радуюсь: я протягиваю Вам руки, старинный друг. Если же – до грозного, то… какая-то муть, подозрение, недоверие – словом, какое-то самолюбивое начеку просыпается во мне (Вы знаете, что все мужчины до известной степени, если наступят на ногу, потрясают мечами): словом, хорошие, из глубины души исходящие слова обрываются: ибо не волен я над проявлением беспричинной волны душевного тепла, и не волен я, когда вопреки сознанию эмоциональный холод на время застилает лучшие чувства. Чем неожиданней, чем радостней было Ваше письмо о Тристане (так гармонировавшее с нашей кёльнской поездкой), тем обидней и резче тотчас же получить противоположное…

Что-то оборвалось: я сказал себе Нет – об этом я ему не напишу, пока… не угаснет застилающая его от меня (о, временно!) волна горечи.

Это я пишу к психологии писем. Психология писем не имеет ничего общего с душой пишущего в недоразумениях: пространства плодят химеры.