Андрей Белый и Эмилий Метнер. Переписка. 1902–1915

Ко всему этому присоединялась еще чисто внешняя нервность (ведь эти 4 месяца я переживал мучительную душевную операцию, которая лишь теперь позволяет не кричать от боли и первые благие последствия которой овевают душу предвестием «весенних зорь»); и особенно мне было больно в Вашем письме слова о «сдирающих кожу медитациях» (слова эти были обращены не к Вам, а к А. С. Петровскому[3311], и употребление их Вами в одном из писем, как «полемического аргумента» против чего-то там (чего бы то ни было), показалось мне невыносимым и несоответствующим Вашей обычной нежности и деликатности в отношении к друзьям: эта фраза заставила меня стиснуть зубы еще на ряд месяцев; я дал себе тогда почти слово: с Вами не говорить ни о чем интимном – никогда…).

Слова о «сдирающих кожу медитациях» показались мне вот какими: представьте себе – при виде мусульманина, молящегося на морском берегу на закат, турист европеец с кинематографом под мышкою стал бы, указывая пальцем на мусульманина, хохотать: «Молится… Ха-ха-ха… Молится…». Вот такою по отношению ко мне показалась мне Ваша фраза (я знал, что сознат<ельного> желания у Вас оскорбить меня не было – но все же психологически она в письме стояла для меня как оскорбление); я себе сказал: «Э. К. в таком состоянии запальчивости, что даже

добрая, свободная инициатива моя протянуть руку примирения вызовет в нем лишь раздраженное «ха-ха», раз он может полемически воспользоваться фразой из письма не к нему о том, что есть для учеников розенкрейцерского пути дело, столь же интимное и важное, как молитва (слова о «медитациях, сдирающих кожу» стояли в том месте письма, которое Вам не предназначалось для чтения…). Ну тогда, оскорбленный до слез, я Вам ответил – простите, милый! – многими колкостями; «Арабески»[3312] вылетели из меня в ту эпоху не как статья, а как крик «до слез обиды» в пространство. У меня, ей Богу, было в те дни настроение стихотворения из «Золота в лазури»[3313]

‹…› по плану, предложенному Вами и который Вы мне пишете; что «Сирин» принципиально принимает обе рукописи[3314]. Блок написал с большой теплотой, но очень не реально, т. е. не ответив мне, как же мне с Некрасовым быть и удобно ли мне именно взять и отнять, так сказать, у него рукопись, полагаясь на его любезность[3315]. О «Путевых Заметках» же я ответил Блоку, что снесусь с Вами, как и о романе[3316] (тут случились три деловых дня, а я все собирался Вам написать).

Сегодня я получил Ваше письмо, которое так выводит меня из затруднения и за которое я Вам, дорогой, милый друг, благодарен безмерно. Вы пишете: «прошу Вас уполномочить меня немедленным ответом на ведение переговоров с Терещенко об издании Ваших сочинений

». Милый друг, спасибо – никогда не забуду: все мои сомнения и трудности личного ведения переговоров через Блока, письма которого все же туманны в деловом отношении, – все мои сомнения Вашим благородным предложением сняты; с радостью присоединяю к этому письму еще официальное письмо к Вам, уполномачивающее Вас[3317]. Спасибо.

Мне тем более это все улыбается (в матерьяльном, лишь матерьяльном, смысле), что речь идет о собрании моих сочинений, а о них-то Блок не обмолвливается ни единым словом, заставляя меня думать, что речь идет о «Петербурге» или о «Путевых Заметках», передача которых обставлена сложностями всякого рода.

Спасибо.

–

Присоединяю к вышесказанному еще одно объективно-мрачное рассуждение о себе, как авторе (верьте, рассуждение это не от мрачности настроения, а от мрачности нашего положения с Асей, вопреки психической успокоенности все эти дни); все эти дни мы с Асей безмятежно спокойны и покорно-ясны тому, что нас ожидает в близком будущем; а нас ожидает нечто прескверное на физическом плане: месяца через полтора нам нечего есть, неоткуда благородно взять в долг, нечем отработать. И потому, что это так неизбежно-реально и в порядке вещей, мы даже ничего и не предпринимаем.

Вот в каком я положении: у меня 3500 долга «Мусагету», долг Блоку 800 рублей, долг Морозовой 1100 рублей (покроется по выходе романа), обязательство «Пути» (монография и статья – о поэтах)[3318].

2½ месяца моя миссия окончить «Петербург» (я могу лишь сказать, что он будет вдвое значительнее и зрелее «Голубя»); 2½–3 месяца следующих я работаю над монографией[3319].