Андрей Белый и Эмилий Метнер. Переписка. 1902–1915

Мы же не имеем основания понять превратно Ваши слова, ибо понимаем слова «с Сирином что-нибудь да выйдет» и «Мусагет не может субсидировать» текстуально: первую фразу понимаем так: «С Сирином дело обстоит плохо; в лучшем случае, авось, месяцев через пять что-нибудь да будет»… а вторую фразу понимаем: «1-го марта Мусагет ничего не пришлет».

Мы еще более, нежели Эллис, связаны с Доктором; Эллису было тяжело за себя (он три дня болел); мне тяжело и тревожно вдвойне и за себя, и за Асю (ибо она более меня в schulung’е[3630], и вынужденный отъезд в мрак неизвестности может отразиться на ней).

Оттого-то 3 месяца назад я написал такое тревожное письмо Ахрамовичу (потом и Вам)[3631]; я приходил в ужас заранее от того, что может случиться; и все мотивировал Вам (хотя иное из мотивации, верьте, было мне тяжело писать); но Вы мотивацию отнесли к литературным разговорам; и, вопреки мольбе моей вовремя предупредить, высказались неопределенным «нет

» лишь в последнюю минуту.

Судите же: было отчего в декабре писать Ахрамовичу вопиющее письмо.

Я все знал заранее; знал, что чтобы точно все знать заранее, надо отправить за 3 месяца дюжину писем.

Дюжина писем отправлена мною, и на дюжину писем еще недавно Вы писали «не беспокойтесь».

И вопреки «не беспокойтесь», вопреки «дюжине» писем, вопреки за три месяца предуведомления все случилось по самой ужасной формуле.

Расположили деньги, время, планы, работу, ученья, жизнь по одному плану, и когда почти уже ничего нельзя было изменить, пришлось все начать сызнова.

Ну какая же тут возможна работа.

P. P. S. В пятницу – субботу на этой неделе (пишу в воскресенье) мы уезжаем (это ужасно)[3632]: наш адрес: Луцк (Волынской губернии). Лесничему Владимиру Константиновичу Кампиони. Мне. Будем там безвыездно, хотя бы пришлось просидеть года; в Москве не будем. Нам и нельзя с нашим режимом.

ГЛМ. Ф. 7. Оп. 1. Ед. хр. 32. Письмо не было отправлено адресату.Датируется по указанию в тексте дня написания – «воскресенье», – предшествовавшего запланированному на пятницу или субботу (22 или 23 февраля (7 или 8 марта) 1913 г.) отъезду из Берлина в Россию.

294. Белый – Метнеру

18 февраля (3 марта) 1913 г. Берлин

Дорогой друг!

Я ужасно извиняюсь, что удручаю Вас сложными, Вам неинтересными деталями моей жизни. Но, дорогой друг, полная моя беспомощность позаботиться о себе из-за границы, а также Ваши письма, столь благородные и трогающие меня о том, что Вы просите меня успокоиться – поймите, только это заставляет меня Вам писать. 3 месяца назад, когда выяснилась моя беспомощность, я написал письмо Ахрамовичу (личное и очень горькое по тону)[3633]; Вы узнали об этом письме и сетовали, что я не к Вам обращался. И вот теперь, когда я было понадеялся на что-то, я и не могу не выдвинуть Вам разные инциденты, вырастающие на почве нашего внезапного отъезда.

Мое сетование. 3 месяца тому назад мне нужно бы сказать: «Да, Ваше положение трудное, но… мы тут не причем»… За три месяца мы могли бы подумать о нашей судьбе.

Но нас успокоили.

Теперь, не получая категорического нет по поводу 1-го марта и основываясь на тоне писем из Москвы, мы построили наш план ехать в Гаагу[3634]

.

Теперь. Лекции в Гааге начинаются 20 марта. Мы могли бы ехать от 15-го до 19 марта в Гаагу, т. е. март месяц (мы плотим помесячно) мы должны заплатить вперед 130 марок.

Получи мы категорический отказ Мусагета помочь нам мартовской высылкой (на случай, если с «Сирином» еще не закончены переговоры) две недели назад, т. е. 14 февраля, то: 1) мы категорически просили бы Доктора сказать свое «да» на наш отъезд, т. е. теперь мы бы были уже в Боголюбах. Но: мы провели без доктора две пустых недели в ужасном, «отвратительном» Берлине, бесцельно проживаясь (в ожидании свидания 6–8 марта[3635] и далее в ожидании Гааги), ибо, не получая категорического «нет», мы все же думали, что в Москве приняли к сведению и мое письмо к Ахрамовичу в декабре, и мои вопросительные письма о первом марте.