Андрей Кожухов

Над головами осужденных пролетела какая-то птица, бесцветно окрашенная бесцветным колоритом серого неба: не то голубь, не то ворон, не то кобчик. Она, казалось, заглянула в эти четыре обращённые к ней лица и увидела с высоты четыре столба с перекладинами, ожидавшие их там, на черном помосте, и, точно охваченная паническим страхом, она понеслась прочь, как только могли нести ее сильные крылья. О, как он позавидовал этому счастливому созданию, которое могло улететь далеко-далеко от грешной, залитой кровью земли! Будь у него даже крылья, он не мог бы теперь двинуться с места.

Дрожа как в лихорадке, со страшно бьющимся сердцем, он стоял, не смея моргнуть, чтобы не пропустить того мгновения, когда он сможет обменяться взглядом с осужденными. И в то же время он боялся этого мгновения, предчувствуя, что с ним связано что-то ужасное. Он убежал бы, если бы его ноги не были пригвождены к земле, как глаза его были прикованы к этим четырём высоко поднимавшимся фигурам.

Борис повернулся на скамье, подвинув своими сильными плечами связывавшие его ремни, и обратился лицом влево. Андрей видел его в профиль и по движению губ догадался, что тот говорит что-то толпе. Борис несколько раз уже пытался это делать в продолжение пути. Но бой барабанов стал так оглушителен, что нельзя было разобрать ни одного слова. Борис оставил напрасные усилия и гневно откинулся назад. Еще несколько поворотов колёс, и Андрей увидел их всех прямо в лицо. Они сидели в ряд, опираясь на одну и ту же доску.

Лицо Бориса дышало гневом бойца, пересиленного числом, скованного, но не покорившегося до конца. Василий тихо разговаривал с Бочаровым, сидевшим с краю. Он говорил, очевидно, что-то ободряющее, так как на губах юноши показалась слабая улыбка. На этом возвышении черты лица Василия утратили свойственный им оттенок грубости. Безгранично спокойный, серьёзный и мужественный, он казался теперь Андрею совсем не тем человеком, которого он прежде знал.

Но со всяких подмостков над толпой царит женщина. Все эти тысячи глаз, казалось, смотрели на одно лицо, видели одну фигуру – ту, что сидела по правую руку Бориса. Прекрасная, как только может быть прекрасна женщина, с головой, окружённой как бы ореолом светлых развевающихся волос, она обводила добрым, жалостливым взглядом теснившуюся у ее ног толпу, у которой в эту минуту было к ней одно чувство. Она кого-то искала там глазами. В своём прощальном письме, еще не полученном Андреем в это время, она писала, что все они были бы рады, если бы кто-нибудь из друзей стал на видном месте на пути к эшафоту, чтобы они могли увидеть друг друга. Она ожидала, что придёт именно Андрей, и наконец нашла его в толпе. Он стоял совсем близко внизу с поднятой к ней головой. Их глаза встретились.

Ни тогда, ни после Андрей не мог понять, как это сделалось, но только в эту минуту все изменилось в нем, точно в этом добром, жалостливом взгляде были какие-то чары. Тревога и страх, негодование, жалость, месть – все было забыто, все потонуло в каком-то великом, невыразимом чувстве, охватившем все его существо. Это было нечто большее, чем энтузиазм, большее, чем готовность на всякие жертвы. Это была положительная жажда мученичества, внезапно пробудившаяся в нем. Он всегда порицал это чувство в других и считал себя самого совершенно к нему неспособным, но теперь оно переполнило его душу и сердце, трепетало в каждой фибре его существа. Быть там, среди них, на этой черной, позорной колеснице, с плечами, привязанными к деревянной доске, подобно этой женщине, склоняющей над толпою свое лучезарное лицо, – это была не казнь, не жертва, а выполнение страстного желания, осуществление мечты о высочайшем счастье! Забывши место, толпу, опасность, все, повинуясь лишь неодолимому порыву, он сделал шаг вперёд, протянув к ней обе руки. Если он не крикнул громко что-нибудь, что бесповоротно погубило бы его, то только потому, что голос отказался повиноваться ему. А может быть, его слова были заглушены барабанным боем, так же точно, как его движение затерялось в общей толкотне толпы. С обеих сторон улицы народ ринулся вперёд, присоединившись к громадной толпе, шедшей следом за процессией.

Когда туман, застлавший на минуту глаза Андрея, рассеялся, он увидел, что невдалеке от него происходит какая-то свалка. Двое полицейских, подхватив какого-то человека под руки – как дьякона, когда вводят архиерея в церковь, – тащили его, очевидно, в участок. К своему крайнему удивлению, Андрей узнал в арестованном того самого мужика, который рассказывал о рыжем коте и отчитывании. По-своему взволнованный видом осужденных, он встал посреди улицы на колени и, положив земной поклон вослед им, принялся читать за них какие-то молитвы.