Андрей Кожухов

Деревянные лица, поддёвки, пальто, пиджаки, кафтаны и чуйки[50] – синие, серые, черные, – женские перья, шляпки, шляпы и картузы становились всё гуще и гуще. Их компактная масса совершенно преградила, наконец, дорогу, и продраться вперёд можно было, лишь усиленно работая локтями. Но к чему? Разве есть какая-нибудь цель впереди? Андрей перестал бороться. Его лицо тоже сделалось деревянным, и он отдался людскому потоку, машинально подвигаясь в том направлении, куда шла толпа. Сперва они двигались довольно быстро, но затем все медленнее и медленнее. Сколько времени продолжалось это шествие, Андрей не мог сказать. Он знал только, что они шли очень долго. Время от времени, когда одна толпа сталкивалась с другою толпою, выходившей из какого-нибудь переулка, происходила остановка. В эти минуты говор стиснутой людской массы яснее доходил до слуха, и Андрей слышал речи, такие же деревянные, как и лица. Слова раздражали его слух своею плоскостью, но он не мог бы припомнить ни одной слышанной фразы, если бы от этого зависела его жизнь.

Затем произошла долгая остановка, точно несколько людских потоков столкнулись в узком проходе. Потом толпа быстро ринулась вперёд, раздавшись в стороны; Андрей очутился на свободе на открытой площади и вдруг задрожал с головы до ног.

Высоко перед ним на светлом небе вырисовывались четыре чёрные виселицы – угловатые, неподвижные, ужасные! Он инстинктивно взглянул на своих соседей справа и слева: крайняя грусть, как и радость, ищут сочувствия. Все глаза были прикованы к тем же чёрным угловатым предметам, и на деревянных лицах появилось выражение страха. Но толпа всё валила вперёд, и Андрей с ней.

Четыре чёрные виселицы стояли на чёрном, огороженном чёрными перилами помосте и с чёрными ступенями в середине, по которым взойдут приговорённые. Андрею видны были с его места концы верёвок, и блоки, и кольца, и тихо-тихо качались верёвки, и казались они такими тяжёлыми, точно желали оторваться и упасть на землю.

По чёрному помосту ходила взад и вперёд коренастая развесёлая фигура с русой бородой, в поддёвке, красной рубахе и с шапкой набекрень. У подножия чёрных ступеней виднелась группа людей в военных мундирах, синих и черных, с серьёзными лицами, и между ними несколько всадников. Всё это вместе – чёрный помост со столбами и группа серьёзных фигур – было обвито со всех сторон, как кольцом, стеной пехоты с блестящими ружьями и примкнутыми штыками. Твёрдой и холодной как камень казалась эта стена из людей и железа, сквозь которую могла пробиться только смерть. На некотором расстоянии от первой живой стены была вторая – из конных людей. Они находились так близко от зрителей, что Андрей мог видеть их лица, и трудно было решить, кто смотрит равнодушнее – лошади или люди, сидевшие на них. За лошадьми опять узкий интервал, а затем цепь полицейских, сдерживавших толпу.

Новые людские потоки все приливали и приливали, запружая всю площадь. Разместившись, толпа уставлялась в терпеливом ожидании на черную платформу. Их общее пугало – смерть – должна была явиться там воочию, страшная, но для них безвредная, и начать свою адскую пляску, на которую они будут смотреть, цепенея и замирая от ужаса и любопытства, как смотрит обезьяна в глаза змеи.

Не для этого отвратительного зрелища пришёл сюда Андрей. Ему хотелось взглянуть в последний раз в лица своих друзей, быть может, обменяться с ними прощальным взглядом. Здесь, на площади, через головы двойного ряда солдат это было невозможно.

Выбравшись из толпы, он прошёл перед шеренгой конных жандармов, стороживших публику сзади, и свернул в улицу, по которой должны были везти приговорённых. Здесь два ряда полицейских держали середину мостовой совершенно свободной, но тротуары были так переполнены, что яблоку некуда было упасть. Андрей сделал крюк переулками и снова вышел на ту же улицу, подальше от площади, где не было уже такой давки.