Андрей Кожухов

Она почти лишилась сознания от боли. Неужели это правда?.. Это невозможно… Любить, как они любили друг друга, и вдруг отпустить его прямо на смерть… Но жить без него она не может. Он – ее жизнь, он – свет ее души. Не ее вина, что он стал для нее всем на свете…

– Послушай, Андрей! – вскричала она. – Ты мой! Ты сам мне это говорил, и я не пущу тебя. Не пущу! Слышишь?

Слова ее представлялись ее расстроенному уму вполне логичными, неопровержимыми.

Но тотчас вслед за тем пальцы, вцепившиеся в его руку, разжались. Она наклонила голову и опустилась в кресло, бледная, истомлённая, с закрытыми глазами, и махнула ему рукой, чтоб он уходил.

Было на свете нечто более великое, для которого они дали обет пожертвовать всем: жизнью, сердцем, помыслами, счастьем.

Она отдавала его и только просила, чтобы он ушёл поскорее и чтобы она не видела, как он выйдет.

Но теперь ему было труднее расстаться с нею, чем если бы она ухватилась за него руками. Он упал к ее ногам, целовал ей руки, лицо, глаза в припадке дикого, страстного порыва.

– Уходи! Не могу выносить долее… Мне лучше теперь. Уходи скорее!

Он через силу оторвался от нее и побежал, точно все фурии гнались за ним вслед. Глаза его затуманились, и он с трудом видел перед собою; голова его шла кругом, улица кружилась перед ним.

Таня не слыхала, как он вышел. Но звук хлопнувшей входной двери долетел до нее. Как человек, оглушённый ударом в голову, приходит в себя от прикосновения раскалённого железа, так Таня встрепенулась при этом звуке и рванулась к окну в надежде еще раз увидеть Андрея.

Но он уже скрылся за воротами. Ушёл, ушёл навсегда! Он был жив еще, но для нее он погиб, и все, казалось, рухнуло для нее в этой страшной, неестественной, непостижимой потере. Она не могла долее бороться со своим горем. Побеждённая, она закрыла лицо руками, упала на кушетку и залилась горячими неудержимыми слезами. Ей казалось, что она жизнь свою выплачет слезами. Она бы не поверила, что у нее такой запас слез. Они лились между пальцами, обливая ей руки, покрывая мокрыми пятнами подушку, между тем как все ее тело дрожало и грудь разрывалась от конвульсивных, безумных рыданий. Ее любовь, ее молодость, ее жизнь – все было разбито и погружено в черную пустоту, обрушившуюся на нее.

Дело! Россия! Они не существовали для нее в эту минуту. Она думала только о себе, о своём несчастии – бесконечном, безмерном, которое будет длиться до последнего ее издыхания…

Оставим ее с ее горем. Ее припадок отчаяния пройдёт – не сегодня и не завтра, но со временем – и сделает из нее другую женщину. Она не была бы так подавлена, если б ей пришлось пройти через это испытание несколькими годами позже.

Но ей выпало на долю начать с самого тяжёлого.

Глава XI

Последняя прогулка по городу

Великий день настал. С самого рассвета Андрей уже не спал, а только дремал, просыпаясь каждые четверть часа из боязни опоздать.

Полоса яркого света, врывавшаяся в прореху шторы, играла на стене против кушетки, предвещая великолепную погоду. По его расчётам, ему следовало встать, когда светлая полоса достигнет угла комода. Но он предпочёл подняться раньше.

Он снял постельные принадлежности с кожаной кушетки, служившей ему вместо кровати за время его пребывания в конспиративной квартире, аккуратно сложил их и спрятал в жёлтый комод, стоявший у стены.

– Сегодня я буду ночевать в крепости, если меня не убьют на месте, – сказал он самому себе.

Слова эти он произнёс самым простым, обыкновенным голосом, как будто речь шла о погоде.

Задвинув ящик комода, он поднял обе шторы на окнах.

Он был в это утро в каком-то особенном настроении, столь же далеком от унылой покорности, как и от экзальтированности и вообще от какой бы то ни было страстности. Он впал в равнодушно-холодное состояние души человека, покончившего все счёты с жизнью, которому нечего более ждать впереди, нечего бояться и нечем поделиться с другими. Правда, ему предстояло еще совершить свой подвиг. Но так много препятствий уже удалось преодолеть на пути, что то немногое, что оставалось сделать, казалось ему до такой степени несомненным и неизбежным, что он считал его почти совершившимся.

Будучи еще в живых и в полном обладании нравственных и физических сил, он в то же время испытывал странное, но совершенно реальное ощущение, что он уже умер и смотрит на себя, на всех близких и на весь мир с ровным, несколько сострадательным спокойствием постороннего наблюдателя.