Андрей Кожухов

Таня с раскрасневшимся смуглым лицом и с венком из васильков в волосах была красивее обыкновенного. На ней было лёгкое платье из чесучи́[26], драпировавшее мягкими складками ее стройную фигуру. На левой руке у нее висела соломенная шляпа с широкими полями, которую она сняла, разгорячённая долгой прогулкой.

Андрей поднялся ей навстречу со счастливой улыбкой.

– Вы хорошо прогулялись, я вижу! – сказал он, глядя на ее раскрасневшееся лицо.

– Да, – сказала она, бросаясь в кресло, – мы отлично прогулялись, и Жорж смешил нас все время своими рассказами. Как жаль, что вы не пришли раньше!

– Ради его рассказов? Но, может быть, я их уже слышал? Оно постоянно так случается со старыми товарищами, как мы с ним, если они вдвоём часто ходят в гости. – Он обратился к Жоржу: – Как поживаешь, дружище? Давно мы с тобой не виделись. Поди, в парокси́зме[27] творчества?

– Я всё время корпел над бумагой, если ты это думаешь, – ответил Жорж.

– И теперь празднуешь увенчание здания?

– Да, я кончил работу на этот месяц и праздную временную передышку. Такое удовольствие поймёт только тот, кто сам испытал, что значит литературная каторга.

Таня прислушивалась к разговаривавшим, лениво развалясь в кресле и облокотившись на его ручку обоими локтями.

– Как вам не стыдно ворчать, Жорж? – сказала она. – Вы менее, чем кто-либо, имеете основание жаловаться на судьбу.

– Неужели?! – воскликнул молодой человек. – Я этого не подозревал. Скажите, пожалуйста, чем я так счастлив? Обещаюсь заранее употребить все усилия, чтобы согласиться с вами. Это будет большим утешением.

В эту минуту Лена открыла дверь и внесла поднос со стаканами; за нею следовала горничная с самоваром.

С помощью гостей стол был освобождён от разбросанных на нем книг и газет, скатерть постлана и всё приготовлено к чаю.

– Таня, голубушка, – сказала Лена, – распоряжайтесь, пожалуйста, чаем. В качестве хозяйки я должна занимать своих гостей приятными разговорами, что само по себе составляет тяжёлую обязанность.

Она села в кресло, оставленное Таней, и, закурив папироску, стала глядеть в окно, не обращая никакого внимания на своих гостей, которые, она решила, развлекутся гораздо лучше, если их предоставить самим себе.

– Татьяна Григорьевна, я всё еще в приятном ожидании. Вы не ответили на мой вопрос, – сказал Жорж, когда кончилась возня с чаем.

– Какой вопрос? – спросила Лена.

– Почему я наисчастливейший из смертных? – объяснил Жорж.

– Разве? Я этого не знала, – заметила Лена.

– Вы искажаете мои слова, Жорж. Я просто сказала, что вам не следует жаловаться на судьбу.

– А почему, скажите на милость, именно я должен быть лишён этого утешения, к которому столь часто прибегают мои ближние?

– Почему? – протянула Таня тоном, означавшим, что он сам слишком хорошо знает почему. – Потому что, – быстро вставила она, вспомнив что-то, – вы сами мне сказали, что, когда на вас находит тоскливое настроение, вам стоит излить его в стихотворную форму, и на душе у вас становится легко и отрадно.

Таня засмеялась. Жорж, думала она, напрашивается на комплимент, напустив на себя непонятливость, и ей хотелось подразнить его.

– Я не подозревал, что вы такая коварная, Татьяна Григорьевна, – сказал Жорж. – В другой раз буду осторожнее и представлю вам только казовую[28]

сторону моего ремесла.

Он отлично помнил разговор, на который намекала Таня. Это было по поводу появления небольшого томика его стихов, наделавшего шуму в их среде. Тане очень понравились стихи, и у них произошёл разговор о художественных ощущениях и настроениях. Его слова, конечно, были переданы ею неточно, с намерением уязвить его. Но он и не думал поправлять Таню, он стеснялся говорить об этом сюжете.

Лена, курившая во время разговора, отложила теперь папироску в сторону. Она заинтересовалась нравственной стороной вопроса.

– Мне кажется, – сказала она, – люди, искренне преданные великому делу, должны равнодушно относиться к своей роли в нем – велика ли она, мала ли, блестящая или скромная. Стремление играть видную роль – то же тщеславие и эгоизм в другой форме.

Таня возразила, что она этим не хотела сказать, что нужно добиваться выдающейся роли, но что раз она выпала кому-нибудь на долю, то сознание такого положения должно бы доставлять удовольствие.

– Но разве вам не кажется, – сказал Андрей, поддерживая мысль Лены, – что можно слиться с делом, которому вы служите, что не останется ни места, ни желания, ни времени даже для разных соображений о своём собственном «я» или о той доле участия в общем деле, которая принадлежит тому или другому из товарищей?

– Нет, – подумав, ответила Таня, качая головой. – Я не достигла этого предела. Боюсь, никогда его и не достигну. Сознание моего ничтожества терзало бы меня, и я завидовала бы более одарённым, чем я. Какую гордость и восторг должен испытывать человек, сознающий, что внёс новую и ценную лепту в общее дело!