Андрей Кожухов

– Так вот этот самый Тарас, под именем Захария Волкова, помещика из Касимова, поселился в том же доме, где жил Миртов. Когда он отдал свой паспорт в прописку, полиция возымела некоторые сомнения в подлинности предполагаемого Захария Волкова. Приказали сделать обыск. Полицейские явились в понедельник ночью, но по ошибке позвонили к Миртову, который жил этажом ниже. Миртов еще не ложился и как раз писал свою злополучную статью. Он сам отворил двери, и, когда его спросили, он ли Захарий Волков, он моментально догадался, в чём дело, и решился спасти Тараса, пожертвовав собой. Он ответил утвердительно; произведён был обыск, всё было захвачено, а его арестовали и отправили в крепость.

– И Тарас спасён? – спросила Таня в большом волнении.

– Да. Все жильцы узнали о ночном переполохе и об обыске у предполагаемого Волкова. Тарас, конечно, не стал дожидаться, чтобы полиция исправила свою ошибку.

– Ну, а Миртов? – спросила Таня. – Узнала ли полиция, кто он?

– Да, и даже очень скоро. Писем он не держал у себя. Но зато на одной из забранных книг жандармы открыли его имя, написанное целиком: Владимир Миртов. Они решили, что это один из его товарищей, одолживших ему книгу, и распорядились об обыске у Владимира Миртова. Само собою разумеется, когда пришли жандармы, то оказалось, что разыскиваемый человек арестован два дня тому назад по ошибке вместо другого, ускользнувшего тем временем из их рук.

– Что же они тогда сделали? – допытывалась Таня.

– Что им оставалось делать? Они вымещали, как могли, свою злобу на том, кто был у них в руках. Им не удалось открыть, кто именно жил под именем Захария Волкова, но они догадались, что упустили крупную птицу. Да, Миртов знал, что его ожидало, и он не пожертвовал бы собой для первого встречного.

– Они были близкими друзьями?

– Кто?

– Да Миртов и Тарас?

– Нет, не особенно. Они были просто знакомые. Миртов даже недолюбливал Тараса за его диктаторские замашки. Его поступок не был вызван личными мотивами. В этом-то и состоит его величие! – закончил Жорж, и в голосе его задрожали ноты восторга и удивления.

Последовало торжественное молчание, лучше всяких слов выражавшее высокое настроение души. И Андрей, и Лена, и Жорж – все были под обаянием геройского поступка, исключительного даже в летописях революционной партии. Все на минуту прониклись различными чувствами: сожалением о преждевременной утрате такого человека, преклонением перед его героизмом, гордостью членов партии, вербующих в свои ряды людей, готовых на величайшие жертвы для дела.

Но для Тани тут было нечто большее. Для нее это была одна из тех случайностей, которые, попадаясь на перепутье жизни, раз навсегда формируют нравственный облик человека. С тех пор как она познакомилась с Зиной, а потом с Жоржем, она искренне и горячо сочувствовала их делу. Но пропасть разделяет сочувствующего, готового сделать кое-что, иногда и очень много, для дела, и настоящего служителя идеи, идущего ради нее на всевозможные жертвы, просто потому что иначе он поступать не в силах. Таня не перешагнула еще этой пропасти. До сих пор она была на другой стороне, с другими людьми. Она, может быть, и осталась бы там, если бы накануне этого дня прекратила дальнейшее сношение с этим миром, где так много вращалась последнее время. Ее душа еще ни на одну минуту не изведала тех глубоко потрясающих ощущений, после которых нет возврата в трусливую, малодушную, бесплодную среду.

Событие или книга; живое слово или заразительный пример; печальная повесть настоящего или яркий просвет будущего – все может послужить поводом для рокового кризиса. У иных он сопровождается сильным душевным потрясением; у других глубочайшие источники сердца открываются как бы во сне, нежным прикосновением дружеской руки. Так или иначе, но все отдавшиеся на жизнь и смерть служению великому делу должны пережить такой решающий момент, потому что целое море самых сильных впечатлений не может заменить его живительной силы.

Такой кризис теперь наступил для Тани. Когда Жорж замолк, и она поняла всё, ее сердце вдруг наполнилось острым, всепоглощающим чувством жалости. Она как будто выросла в эту минуту и из молодой девушки обратилась во взрослую женщину с вполне созревшими в ее девичьем сердце материнскими инстинктами, и этот юноша, которого она никогда не видела, стал ее собственным ребёнком, оторванным врагами от ее груди. Живая краска залила ее лоб; нечто быстрое, чего она не могла разобрать, но что не было, к ее удивлению, ни ненавистью, ни жаждою мщения, осветило ей, как молнией, глаза – и всё было кончено. Великое дело свершилось. Здесь, в этом загородном глухом уголке, в этой бедной комнате рассказ о благородном поступке нашёл отклик в молодой душе и навсегда привлёк ее к великому делу.