Андрей Рублев

Появление татар подхлестнуло князя, заставило действовать. Он ходил на стенах, призывал сидельцев держаться, не пустить в Кремль лютых врагов. Сопровождавшие его архимандриты и игумены благословляли москвичей на битву. Встречали их по–разному. Там, где оборону держали посадские купцы да сироты черносошные и боярские, со смирением прислушивались к каждому слову. По–иному вовсе – чернослободцы: кузнецы, гончары, плотники, бочары и прочий люд ремесленный. Здесь в ответ на увещания без бойкого словца, а то и насмешки не обходилось. Слобожане требовали добавить пушек и тяжелых, бросающих камни самострелов, жаловались, что на стенах мало людей, искусных в ратном умельстве, подводили осадного воеводу и бояр к недостроенным, без зубцов и крыши участкам стен.

Остей дернул плечами, поднял голову, за дверью послышалось топанье подкованных сапог, громкие голоса. Вошли бояре Морозов, на веселе явно, и трезвый Лихорь.

– Что, княже, живой? Чернь не пожрала? Ха–ха!

Морозов вразвалку подошел к Остею, хотел похлопать его по плечу, но тот, брезгливо поджав губы, резко отстранился. Боярин, покачнувшись, ухватился за лавку, едва удержался на ногах. Но не обиделся, присел рядом с воеводой.

– А ты как думал, напрасно я говорю: воры они все и мятежники? Так оно, княже, и есть. Власти никакой не признают! Что хотят вытворяют!

Желтоватые глаза боярина злобно блеснули, поудобней умостившись на лавке, заговорил торопливо:

– Как ушел ты, мы с Иваном Мстиславичем наслушались. На прясле, где кузнецы стоят – вот истинно тати все, – стал архимандрит Яков благословение Божье сказывать. Голос–то у него не бог весть какой – жидковат… Еще и закончить не успел, а вор, что подале стоял, как заорет на все прясло: «Аминь!» и тут же: «Верно ль говорят, будто владыка Киприан в Тверь подался князю Михайле служить?» Яков ему: «Митрополит одному Господу токмо служит, а не суете людской!» А бунтовщик знай свое: «На Москве, может, Господу служил, а в Твери – не иначе нечистому!» Тут уж я не удержался, хоть тогда на вече от черни подлой едва ноги унес, закричал ворам: «Бога вы не боитесь, как с архимандритом речи ведете?» А они мне, боярину великому: «Иди отсель, пока жив! Жалко, что на Ивановской тогда не поймали!»

Морозов с искаженным от ярости лицом вскочил с лавки, заметался по горнице:

– Вишь, разбунтовались, никого не опасаются!

– Ты скажешь… – сопя крупным угреватым носом, пробурчал Лихорь.

– А ты Новгород не запамятуй: чернь городская что хочет там делает!

– То Новгород, а мы в Москве. Да и там, как люди великие задумали, так все выходит. Чай, и сам хорошо про то ведаешь.

– Кто знает, может, у нас похуже, чем там, будет! – не унимался Морозов.

– Понапрасну ты, Иван Семеныч, тревожишься, – стал успокаивать его Лихорь. – На Москве люд степенный, а что меж слободской черни мятежники есть, сие не беда. Даст Бог, отстоим Кремник от Орды – враз с ними управимся.

– Управимся, управимся… – желчно пробубнил тот. – Не так–то оно просто будет управиться.

Все это время князь Остей молчал, рассеянно прислушиваясь к спору. Он уже чувствовал себя лучше, голову отпустила боль, только сердце еще покалывало.

– Нашли время спорить, бояре. Может, ордынцы сей час… – неожиданно бросил он с укоризной, но не успел договорить. За окнами, заглушив его голос, что–то ухнуло, задребезжало. Над Кремлем прокатился вырвавшийся из тысяч глоток крик:

– Орда пошла на приступ!

Домна склонилась у изголовья сына, жалостливо поджала морщинистые синюшные губы. Голова отрока была завязана холстом. Открыта была лишь часть лица. В забытье он бормотал во сне что–то.

Когда Андрейку ударила татарская стрела, его подхватил сотский плавильщиков Лопухов, оказавшийся рядом. Опустив обмякшее тело отрока под прикрытие заборола, он снял с него шлем, извлек из раны обломившийся наконечник стрелы. Сочувственно приговаривая: «Не углядишь оком, заплатишь боком», – стал унимать куском холста кровь на лице. Подбежал Иван, тревожно спросил:

– Куда попало? Не в глаз?

Отрок уже немного оправился, как мог спокойнее процедил:

– Оцарапало только. Я сейчас снова стрелять буду. С полдюжины ордынцев уже свалил!

Старший брат разозлился:

– Я тебе постреляю! Вон кровь, как из кабана, хлещет. Ну, пошли – рану обмыть и перевязать надо!

Андрейка заупрямился было, но когда Иван пригрозил отнять лук, а самого запереть в доме сурожанина, поплелся за ним вниз по лестнице. Возле стены валялось множество черноперых татарских стрел. Отрок стал собирать их, складывать в свой колчан. Когда нагнулся в очередной раз, в голове вдруг загудело, в глазах замелькали золотые песчинки, и он повалился на землю.

Домна осторожно поправила подушку в изголовье, подошла к висевшему в углу образу. Просила за раненого, за мужа, за Ивана, за всех, кто вместе с ними стоял сейчас на стенах Кремля.

Когда вошла Алена Дмитриевна, не слышала. Молодая женщина, ступая на носках сапог–котов, приблизилась к постели. Взглянув на пылающее лицо Андрейки, сердобольно покачала головой.

– Ух, напугала ты меня, Аленушка, не слышала, как и вошла! – вздрогнув, обернулась старуха.