Андрей Сахаров. Наука и свобода

Говорят, недопустимо подвергать опасности даже одну человеческую жизнь. Но разве не более реалистично и не в большей степени соответствует идеалам человечности, если мы будем добиваться лучшей жизни для всего человечества?[312]

Этот риторический вопрос можно считать переводом на американский язык с советского поговорки «Лес рубят — щепки летят». Сахаров писал, что в сталинские времена принимал этот закон российской истории. В 1958 году он готов был признать и американскую версию правильной, если бы в нее вкладывали «идеи мирного сосуществования, невмешательства, разоружения и в первую очередь прекращения ядерных испытаний, а не авантюристические идеи вооруженного равновесия (т. е. гонки вооружений), от которых один шаг до идеи превентивной войны».

К этому он добавил свое представление о советской политике:

В целях обеспечения безопасности перед лицом ядерного вооружения США и Англии советское государство было вынуждено разрабатывать и испытывать ядерное оружие. Однако целью политики СССР и других стран социалистического лагеря является не гонка вооружений, а мирное сосуществование, разоружение и запрещение ядерного оружия — оружия массового уничтожения. Важный шаг в этом направлении сделан 31 марта 1958 года [когда Советский Союз объявил об одностороннем прекращении ядерных испытаний]. Позиция советских ученых ясна. Это безоговорочная поддержка исторических, гуманных решений Верховного Совета СССР. Мы твердо верим, что это также позиция подавляющего большинства ученых зарубежных стран.[313]

Видно, что у «отца» советской водородной бомбы была тогда не менее ясная военно-политическая картина мира, чем у «отца» американской, в которой «красный блок стремился к мировому господству».

Когда на эти две картины, разделенные железным занавесом, смотришь из нашего далека, невольно вспоминаешь Киплинга:

Запад есть Запад,

Восток — Восток,и вместе им не сойтись…

А если бы сошлись? Очень любопытно было бы посмотреть, как эти два физика сравнивают свои черно-белые или красно-белые — политические картины, в которые искренне верят. Тогда им, можно думать, яснее стала бы глубина взаимного недоверия, разделяющего два блока, и — как знать — это могло бы сказаться на их политических взглядах. Однако встретились они лишь через тридцать лет, и Сахарову предстояло вырабатывать свои политические представления на отечественном материале без американской помощи.

Но даже если бы Теллер и Сахаров встретились в 1958 году, различие в понимании проблемы испытаний им, видимо, было бы труднее согласовать, чем в политике. Ведь Сахаров не находил сочувствия к своей моральной позиции и у большинства своих советских коллег, при политическом единомыслии.

Еще в 50-е годы сложившаяся у меня точка зрения на ядерные испытания в атмосфере как на прямое преступление против человечества, ничем не отличающееся, скажем, от тайного выливания культуры болезнетворных микробов в городской водопровод, — не встречала никакой поддержки у окружавших меня людей.

Сахаров упоминает только одно исключение — Виктора Адамского:

К моим мыслям о вреде испытаний [он] относился сочувственно, что было для меня поддержкой на общем фоне непонимания или, как мне казалось, цинизма.

Другие коллеги считали его проблему надуманной, очень преувеличенной. Что-то вроде Ивана Карамазова, который не соглашался принять высшую мировую гармонию, если она стоит слез хотя бы одного замученного ребенка.