Андрей Сахаров. Наука и свобода

Достаточно было взять «Биографический словарь деятелей естествознания и техники», выпущенный Большой советской энциклопедией, и там среди мировых и российских научных светил найти семистрочную статью «САХАРОВ, Андрей Дмитриевич», которая сообщала, что он с 1945 работает в Физическом институте АН СССР, что он в 1953 году (вскоре после испытания советской водородной бомбы, что было известно миру) стал академиком в 32 года и что в 1950 году он совместно с И.Е. Таммом сделал важную работу по термоядерной физике.[320] Но публикаций по этой работе не указано, перечислены лишь три заметки в физических журналах 1947-го и 1948 годов. Если еще учесть, что в 1958 году к Тамму с Нобелевской премией пришла международная известность, то не так уж трудно сообразить, кто такой Сахаров — пропагандист или физик самого первого ряда в Советском ядерном проекте.

Однако, видимо, пушкинское наблюдение «мы ленивы и нелюбопытны» действует и за российской границей. Инкогнито Сахарова осталось нераскрытым, и западным научно-политическим активистам не пришлось недоумевать, почему же в Советском Союзе все «не как у людей», почему разработчик ядерного оружия выступает против испытаний?

Сейчас-то мы знаем, что по этой части в Советском Союзе все было, как у людей, и что Сахаров просто оказался «уродом» в семье разработчиков ядерного оружия.

Но почему же его мучило то, что не беспокоило других? Сахаров сам задавал себе такой вопрос и попытался ответить на него.

Большую психологическую роль при этом (и в дальнейшем) играла некая отвлеченность моего мышления и особенности эмоциональной сферы. Я говорю здесь об этом без самовосхваления и без самоосуждения — просто констатирую факт. Особенность отдаленных биологических последствий ядерных взрывов <> в том, что их можно вычислить, определить более или менее точно общее число жертв, но практически невозможно указать, кто персонально эти жертвы, найти их в человеческом море. И наоборот, видя умершего человека, скажем от рака, или видя ребенка, родившегося с врожденными дефектами развития, мы никогда практически не можем утверждать, что данная смерть или уродство есть последствие ядерных испытаний. Эта анонимность или статистичность трагических последствий ядерных и термоядерных испытаний создает своеобразную психологическую ситуацию, в которой разные люди чувствуют себя по-разному. Я, однако, никогда не мог понять тех, для кого проблемы просто не существует.

В мышлении Сахарова редким образом соединялось очень отвлеченное и совершенно конкретное. Как сказал о нем Тамм в отзыве 1953 года: «физические законы и связи явлений для него непосредственно зримы и ощутимы во всей своей внутренней простоте». Успех его бомбовых изобретений определялся свободным владением отвлеченной теоретической физикой и умением обращаться с «железками», в которых он эту физику заставлял работать. Так же естественно он когда-то переходил от прибора, сделанного им «в железках» на Ульяновском патронном заводе, к отвлеченным вопросам теоретической физики.

Размышляя о биологических последствиях ядерных испытаний, он ясно видел перед собой конкретный итог — смерть и врожденные уродства, пусть и анонимные. Теоретически размазать эти реальные конкретные трагедии, распределить их на всех — по одному дню укоротив жизни всех людей на планете — было для него просто неправильным теоретизированием, если не политиканством.

Такая особенность мышления подкрепляла эмоцию социальной ответственности, но не могла целиком определить ее. К мышлению добавились жизненный опыт и моральное наследие.