Ангелоиды сумерек

Чуть позже я осмелел и догадался сплести корзиночку с ручкой – однажды видел схему в дамском журнале. Модный аксессуар летнего сезона и так далее. Вещица получилась такой изящной, какой я не ожидал.

– Спасибо, – сказал я вслух.

Пути сквозь чащу нужны любому зверю, даже такому, что не выходит за ее пределы. Место здесь было обжитое, поначалу я даже слегка растерялся – какую тропу взять. Выбрал ту, где своды повыше: внутренний голос подсказывал мне, что опасных для меня хищников здесь не водится. Солнце, снаружи такое яростное, здесь еле пробивалось сквозь густую и яркую зелень, играючи пятнало листья, траву и меня. Лиана, слегка напомнившая мне мраморный плющ, затягивала мощные стволы понизу, на ней я увидел некрупные желтые костянки и попробовал. Вкус был не очень приятный – терпкий с легкой кислинкой. И старый. Это растение обвилось еще вокруг молодого ствола и стерегло его жизнь многие десятилетия, отпугивая муравьёв и древоточца.

«Для них хватает павшего. Где селятся, там и едят. А потом пустую оболочку занимают пчёлы».

– Мёд – это хорошо, – ответил я, вспомнив Хельмутово угощение и заодно его лексику. – Небось, дикий, горький и еле самим хозяевам хватает?

«Напротив. Пчёлам больше еды и потомства нужно знание о тех цветочных полянах, куда с трудом долетают их разведчицы».

Я понял так, что доброхоты, а, может быть, перевозчики роя получают натурой. Пока я размышлял над этим, на глаза мне попался чудесный шиповник с большими белыми цветами. Плоды, которые кое-где завязались, были величиной со смокву и уже сейчас очень сочные: кусту явно было не удержать их все. Поэтому я сыграл роль гусеницы и с чистой совестью высосал пару-тройку. Это оказалось совсем неплохо, но роза, похожая на парковую, с огненно-рыжими цветами, которые почти все осыпались наземь, подарила мне массу ягод, сладких, точно спелая хурма, и набитых уже зрелыми семенами. Было тут некое вьющееся растение, что уже роняло наземь крошечные абрикосы или мушмулу, и тут я набрался до упаду.

Когда же задумался о том, какой водой запить это великолепие, мне указали на прохладный родник, несущий в своей струе мудрость подземных пещер и растворённых в ней минералов. Водилась тут и лиана толщиной в мое запястье, которая копила воду про запас – можно было отрезать от нее кусок и просто-напросто умыться чистейшей влагой. Только мне не было в том никакой необходимости – я проткнул ее жалом, подставил руки и лицо, а потом проследил, чтобы ранка затянулась.

Так я шел по тропе, и лес говорил со мной.

А в конце пути я увидел чудо, описанное в Библии: развесистое виноградное дерево, что встретили воины Иисуса Навина в Земле Обетования. Древо, из тех, под которыми отдыхают в своём раю патриархи. Гроздья на нем только ещё завязались, но уже были крупны и тяжелы, будто их выточили из золотистого мрамора. Наверное, когда они вызревали и падали вниз, чтобы там скиснуть и забродить, четвероногие лесные жители являлись сюда, как в винный погреб: при этой мысли я усмехнулся.

Совсем рядом с гигантской лозой в траве запуталась вершина сухого ствола – дерево, очевидно, сначала подточил короед, а потом уронил порыв шквального ветра. Мочковатые корни торчали с дальней стороны огромным щитом. И, конечно, там была яма в земле, серой и мягкой. Поскольку приближался вечер, я набросал туда еще увядшей хвои, очень нежной – мне показалось, что это лиственница – зарылся туда, как дикий зверь во всей его невинности, и заснул. Счастливое безразличие одолело меня и одело как покровом.

Удивительно ли, что мне приснился красивый, хотя не очень связный сон, где я играл всех действующих лиц сразу?

* * *

«В молодой женщине, которая шла по тротуару, раздвигая узкими плечиками встречный поток людей, всякий мог ощутить нечто особенное. Не в лице – худощавом и большеглазом, каких в столице тысячи. Не в коротко стриженных волосах неопределенно-серого цвета, под платину. Не в тонкой фигуре без особых признаков пола и даже не в одежде: длинная черная безрукавка под горло и такие же шаровары. Тяжелые стальные браслеты на запястьях и щиколотках, широкий наборный пояс на бедрах, надетый вперехват блузы, высокие „ликторские“ сандалии на платформе, подобие высоких башмаков с вырезами на пятке, подъёме и пальцах – они еще могли слегка привлечь внимание, но в эту сумасбродную весну не удивляли никого.

И всё-таки…

Два цвета прохожих: чёрное и белое. Оба траур и оба – торжество. Два металла: светлое серебро и тёмное железо. Платья с плёрезами девятнадцатого и жениховские костюмы середины двадцатого века. Можно подумать – специально переодеваются ради променада, размышлял человек во всём тёмном, что шел за девушкой по пятам. Два ряда помпезного столичного ампира среди бывших больничных садов, а за ними – высоченная волна стеклянных небоскрёбов с острыми белыми верхушками. Здравницы и Хранилища. И бесконечный поток в стиле нуар перехлёстывает с тротуара на проезжую часть: по одной стороне – от Архивов до Монастыря, по другой – от Монастыря до Архивов.