Ангелоиды сумерек

В этом сне мы с Эли по-прежнему оставались молодыми людьми, однако у нас было множество детей и внуков. Жили мы в большущем доме из лиственницы, что сам собой вырос на поляне рядом с тихой речкой, Эли, как самая старшая, варила обед в огромном котле, подвешенном над костром, и смеялась, когда копоть лезла в белокурые волосы и карие глаза. А наши ребятишки притаскивали из соседнего леса то белый гриб, то горькую красную ягоду, то пучок иззелена-бурого целебного мха и радостно кидали в общее варево, и солнце играло на ясном небе цвета моего карбункула.

Разбудил меня, конечно, Хельмут. И сразу приткнул к моим губам кружку с каким-то мудрёным варевом.

– Вот, опохмелись после вчерашнего.

– А что, сейчас уже завтра?

– Ещё немного поваляешься – вообще послезавтра настанет. А там и до конца света недалеко, – улыбнулся он.

Что-то в его манерах насторожило меня – и, возможно, какой-то не такой вкус пойла. Я приподнялся, опершись на его руку, что обнимала мою спину сзади.

– Хельм, твой огуречный рассол факт чем-то глючным припахивает.

– Я же мастак составлять всякие лекарственные смеси. Моя вторая по значимости профессия.

Язык его тоже изменился вместе с тоном речи и подбором слов. Еле заметно, но всё-таки…

– Хельм, ты что – снова с миссией? Волки прислали?

Он рассмеялся.

– Угадал первое и ошибся насчет второго. У Волков теперь свои заботы: сынка Беттины соблюдать, пасти человеческое стадо по окрестностям. Организовать переправы через бурную реку. На вот, хлебни еще немного, мне требуется, чтоб ты хоть немного соображал.

В самом деле, голова у меня казалась шире плеч, и в ней клубилась совершенно мерзкая муть.

– Вот, издевались надо мной, как могли, а я всё тот же слабак, что и раньше, – проворчал я.

– Пабло, ты это зря говоришь. Форменный поклёп на себя взводишь, – он присел рядом на матрас, обхватил мои плечи поплотней. Ни в этом жесте, ни в способе выражать свои мысли совершенно не чувствовалось ничего простонародного. Разве что некая симпатичная архаика.

– Это ты вчерашнее переживаешь, верно? – продолжал он. – Да знаешь ли ты, что Волки сами изумились, как ты резко одеяло на себя рванул. Обычно людская пряжа тянется, как оренбургский пуховый платок через обручальное колечко – постепенно и не торопясь. И кончается в том самом месте, откуда взяла начало. А теперь вообще все наши сумеречники присоединились и никак не выпьют то, что ты зачерпнул. Открыл, что называется, выход и распечатал замкнутый источник.

– То есть сумеречники в одно и то же время и берут себе, и отправляют наверх. Друг, а разве так бывает?

– Ну, ты понимаешь, я ведь очень знатным палачом считался. На клинке самого лучшего моего меча велел выгравировать его девиз: «Отделяю душу от плоти и возношу её в горнее Царство». И давал его прочесть всем, кто шел ко мне по приговору суда. Да они и без того понимали, что искупают свой грех, – хотя бы частично, если сотворили какую-либо мерзость, или полностью, если их казнят безвинно.

– А такое происходило, – спросил я наполовину утвердительно.

– Не могу судить – кое-кто искренне так про себя считал. Были такие, что не желали говорить об этом с казнителем, только с духовником.

– Но кое-кто и желал.

– Ты не представляешь, сколько. Начиналось с попытки разузнать, какая боль его ждет и нельзя ли смягчить ее за плату, – он хмыкнул. – Ну что же, брал я эти гроши, хоть и был богат, как мы все. Только и без них бы делал, что считал нужным. Пилюли там в рот сунуть или багор в сердце – штука нехитрая, судейские об этом знали. Редко в их приговоре стояло – «без малейших послаблений», и то когда уж совсем изверга возводили на помост. Так вот, о чём я. После каждой процедуры веревку с петлей меняли – вялой становится, как говорили, и ненадёжной. Прочие расходные материалы…

– Хельм, покороче, а? Меня твоя ностальгия никак не задевает.

– Прости. Не задевает, не касается или шокирует, кстати? Ты бы уточнил терминологию.

Я улыбнулся.

– Ну вот ожил немножко – и то ладно. Так вот, меч после каждой отрубленной головы самую каплю, но тяжелеет. Берёт в себя, значит.

И оттого становится живым и опасным для хозяина. Ведь кто на эшафот обыкновенно поднимается – бунтовщики, убийцы, кровосмесители, ворожеи. В общем, те, кто имеет в себе дерзновение.

– Слыхал я такое. И что – ты считаешь, что там были эти… малые души?

– Выходит, что так.

– И что я набрался их по завязку. Оттого и тошно.

Он кивнул.

– А теперь меня нужно похоронить, как злой меч, верно?

О подобных ритуалах, когда на успение меча собирается весь цвет местного палачества, я читал. Как они пируют – аналог умиротворяющей «последней трапезы» приговорённого. Как льют на клинок вино из кубка. Как заворачивают меч в дорогую ткань и вкапывают стоймя на перекрестке дорог или в потайном месте – чтобы его не выкопали местные ведьмы ради своих тёмных дел.

– Пабло, ты одного не знаешь. Меч не умирает – он только отдыхает в земле. Отдает ей чужое зло и чужие слезы – и поднимается с ложа чистым и сильным.

– Если находятся руки его поднять.

Он помолчал.