Ангелоиды сумерек

Я долго и тупо приходил в себя, пытаясь докопаться до смысла его слов. Саламандра – предание о них я знал, но по жизни это были довольно безобидные теплолюбивые ящерки, которых иногда удалось приручить и поселить в доме. Неужели Хельм воочию видел легенду?

А потом решился.

Вышел наружу, плотно притворив за собой дверь с цветным витражом, – внешняя была отворена.

Все мои друзья и домочадцы, ближние и дальние, уже были на поляне – стояли плотным кругом и наблюдали.

А когда я напоказ вклинился между Асией и Бет, средний ствол со звоном раскололся вдоль – и из него, смущённо улыбаясь и будто смыкая за собой полы занавеса, вышла нагая девушка.

Первое, что я увидел, – волосы. Совсем короткие и очень тёмные, они торчали во все стороны, как после мытья и до щётки, не скрывая крошечных, слегка приостренных ушек. Кожа цвета некрепкого чая была покрыта чуть более светлым пушком, что, немного сгущаясь на узких бёдрах и сплетаясь в косицу ниже пупка, стекал вниз. Ягодицы были похожи на грубошерстый персик с двойной косточкой. Соски – она и не задумалась о том, чтобы их прикрыть, – были похожи на зрелый плод ежевики. Ногти на руках и ногах словно покрыты коричневой камедью. Взор она потупила – и, думаю, вовсе не от страха. Просто не считала пристойным встречаться глазами с таким сборищем.

А когда подняла… И улыбнулась ещё шире, показав заодно точёный носик и большой, как у лягушонка, рот…

Про такие очи говорят – живой изумруд. Такие называют – зелёное море. В таких можно заблудиться, как в нетронутой людьми тайге.

– Отец. Мама. Брат. Аси. Сэлви, – произнёс хрипловатый голосок.

Она сама себя назвала: никто из нас не требовался ей для наречения истинного имени.

– Сестра моя Сильвана, – тихо и взволнованно проговорил мой сын.

Вульфрин протянул руки к сестре, но она испугалась и отступила к дереву-матке. На сей раз оно впустило ее без малейшего звука – такое ощущение, что тело моего ребёнка растеклось по коре и проникло во все поры.

А мы вздохнули – и отправились по своим делам. Мужчины в одну сторону, женщины в другую: привилегией всласть бездельничать обладали только я и Хельм.

– Это юный Волчонок на себя девицу выманил, – сказал он.

– Но как раз когда появился отец, – возразил сам Вульфрин. – Может быть, просто совпало, не знаю.

– И как она тебе показалась? – спросил я.

– Такая же, как моя мач… её матушка Абсаль, – он пожал плечами. – Разумеется, гармоничное соединение зоологии с биологией. Естественно, скороспелость – но об этом, как и об интеллекте, можно судить лишь интуитивно и отчасти – по внешнему виду. Яблоня приносит свой первый плод в три года, а живёт при хорошем уходе столько же, сколько человек при плохом.

Это он подхватил слова Абсаль, какими она описывала саму себя, подумал я.

– Наследование информации на уровне генов – и то от матери, – продолжал он.

– И Великого Подсолнуха, – добавил Хельм. – Он ведёт себя не очень предсказуемо, заметил, Анди? Хотя ни один чёрт не скажет, какими сведениями он поделился с ребёнком.

– Надеялся, что вы заметите в этом древесном лягушонке хоть что-то от меня, – я пожал плечами. – Все прочие сумры как сумры – прямое продолжение человечества. Один я уникален, непредсказуем и, по всей видимости, так же размножаюсь. Единственный искусственный самоцвет в постоянной игре естественных.

– Игре – это потому что сумры постоянно меняют символы своей идентификации? – спросил Хельм и даже не запнулся на трудном слове.

Я самую малость, но сокрушался, что застрял на служебной лестнице, и он знал это прекрасно.

– Пап, я почему ты говоришь, что Сэлви – лягушонок? – недовольно спросил Вульфрин. – Она умница, хорошенькая и похожа на нимфу.

– Скорее на эльфа. Как хулиган Пэк у Шекспира, – ответил я. – Хотя никто из них не думал внутри дерева прятаться. Это и вообще другая сказка.

Только вот меня как раз пускали на постой, подумалось мне. И кое-какие из прежних людей и нынешних Сумеречников поселялись внутри деревьев на неопределенное время, объединяя обе сущности, – чтобы ждать.

«Ждать Суда, – произнесло нечто во мне. – Ты думаешь, всё уже прошло и быльём поросло?»

Потом я, всеконечно, извинился перед сыном, сделав упор на то, что Пэк – самый умный в пьесе «Сон в летнюю ночь», потому что дурачит всех прочих. В самом деле, никто из нас не пробовал подключаться в информационному шару напрямую – не дай Бог, мозги закоротит…

И, разумеется, Вульфрин без натуги меня простил и остался с нами. Может быть, он и не успел проникнуться близкородственными чувствами от маковки до самых пят, но тут перед ним маячил природный эксперимент не чета тем лабораторным, что проводились в его учебном заведении.