Ангелы-хранители

И уже позже, устраиваясь на ночлег в мотеле, потому что у него не оставалось сил закрывать временный офис и возвращаться домой в округ Ориндж, Лем Джонсон вспоминал слова Клиффа Сомса. Чувство чертовской преданности.

И Лем невольно задался вопросом, чувствовал ли он хоть раз в жизни к кому-нибудь такую же всепоглощающую преданность, как Корнеллы и Гаррисон Дилворт к этому ретриверу. Лем беспокойно ворочался с боку на бок, не в силах заснуть, и наконец понял, что бесполезно пытаться выключить горевший внутри свет, пока он не сможет убедиться в своей способности на такую же преданность и самоотверженность, какую продемонстрировали Корнеллы и их адвокат.

Лем сел в темноте, прислонившись спиной к изголовью кровати.

Конечно, он чертовски предан своей стране, которую любил и которой бесконечно гордился. И он был предан агентству. Но вот отдельной личности? Ну да, была еще Карен. Его жена. Он был предан Карен – и сердцем, и душой, и половыми железами. Он любил Карен. Любил глубоко почти двадцать лет.

– Ну да, – вслух произнес Лем в номере мотеля в два часа ночи, – если ты так предан Карен, тогда почему ты сейчас не с ней?

Однако Лем был явно к себе несправедлив. Ведь как-никак он должен выполнить свою работу, и очень важную работу.

– Вот в том-то и беда, – пробормотал он. – У тебя всегда – всегда – есть важная работа.

Он проводил вне дома более ста ночей в году, каждую третью ночь в году. А когда он был дома, мысли его витали где-то далеко, потому что бо́льшую часть времени он думал о деле, которое вел. Когда-то Карен хотела детей, однако Лем постоянно откладывал создание полноценной семьи, заявляя, что не может взять на себя ответственность за детей, пока не будет уверенности в успешной карьере.

– Успешной карьере? – спросил он себя. – Черт, ведь ты унаследовал папочкины деньги! И начал жизнь, имея приличную подушку безопасности. Куда больше, чем у остальных.

Если бы он был предан Карен так же, как эти люди какой-то приблудной псине, это означало бы, что ее желания – прежде всего. Если Карен хотела полноценную семью, значит высшим приоритетом должна была быть семья, а отнюдь не карьера. Ведь так? По крайней мере, ему, Лему, следовало пойти на компромисс и завести детей, когда им с Карен только стукнуло тридцать. Что уж там говорить, карьеру нужно было делать после двадцати, а после тридцати – подумать о детях. Сейчас ему сорок пять лет, почти сорок шесть, а Карен – сорок три, и, скорее всего, поезд уже ушел.

На Лема вдруг нахлынуло беспредельное одиночество.

Он вылез из постели, пошел в трусах в ванную, включил свет и уставился на себя в зеркало. Ввалившиеся глаза были в красных прожилках. Он так похудел за то время, что вел это дело, что лицо сделалось похоже на обтянутый кожей череп.

У Лема снова схватило живот, и он согнулся пополам, держась за раковину и упершись в нее головой. Боли начались примерно месяц назад, однако его состояние ухудшалось с пугающей скоростью. Наконец боль отступила, однако не слишком скоро.

Рискнув еще раз встретиться со своим отражением в зеркале, Лем сказал:

– Ты даже самому себе не умеешь быть преданным. Ты убиваешь себя, работаешь на износ и не можешь остановиться. Ты предаешь Карен, ты предаешь себя. И если уж на то пошло, ты недостаточно предан своей стране и своему агентству. Черт, единственная вещь, которой ты полностью и безоговорочно хранишь преданность, – это унаследованное от отца параноидальное восприятие мира в виде ходьбы по проволоке.

Вот именно, параноидальное.

Это слово, казалось, звенело в ванной еще долго после того, как было произнесено. Лем любил, уважал своего отца и никогда ему не перечил. И все же сегодня Лем признался Клиффу, что отец временами был совершенно невыносимым. И вот сейчас он, Лем, сказал о его параноидальном восприятии мира. И тем не менее Лем любил отца и всегда будет любить. Правда, сейчас Лем невольно начал задавать себе вопрос: как можно любить своего отца и в то же время полностью отвергать то, чему тот учил.

Еще год назад, еще месяц назад, даже несколько дней назад он, Лем, непременно сказал бы, что невозможно так сильно любить человека и при этом оставаться самим собой. Но сейчас, видит бог, Лему казалось не только возможным, но и жизненно важным отделять любовь к отцу от приверженности его установке на работу на износ.

«Что со мной происходит? – спросил себя Лем. – Я освободился? Наконец-то освободился, в сорок пять лет».

Прищурившись на свое отражение в зеркале, Лем произнес:

– Почти в сорок шесть.

Глава 9

1

В воскресенье Трэвис заметил, что у Эйнштейна по-прежнему нет аппетита, однако к понедельнику, двадцать девятого ноября, ретривер, похоже, полностью восстановился. В понедельник и во вторник он доедал все до крошки и читал новые книжки. Чихнул только один раз и вроде не кашлял. Правда, воды пил больше, чем раньше, но в пределах нормы. А если и лежал дольше у камина и менее энергично шлепал по дому… что ж, зима потихоньку вступала в свои права, а со сменой времен года повадки животных обычно меняются.