Английская мята

— Нет, никогда, никогда я не была на их стороне. Если мне и случалось туда ходить, например, за покупками — я ведь через день ходила за покупками, так что не думайте, будто я вообще ничего не делала по дому, — так вот, тогда мне волей-неволей приходилось здороваться с ними, говорить, ну разве что перекинуться словечком-другим, но не больше. А потом целый час у меня в ушах звучали их голоса, пронзительные, точно в театре.

— Вы бывали в театре?

— Случалось, когда мы жили в Париже, он иногда водил меня туда. Но «Травиата» — это было в Кагоре, с тем полицейским…

— А Альфонсо, он не был по другую сторону?

— Нет, Альфонсо был с моей стороны, хотя, может, и сам-то не догадывался… И полицейский из Кагора, он тоже обеими ногами стоял на моей стороне.

— А вам не известно, что стало с ним теперь?

— Живет себе в Кагоре, как и прежде, заперт в этом городе, ведет жизнь, которая ему по душе, с какой стороны ни погляди.

— А ваш муж, он был «с другой стороны»?

— И да и нет. Думаю, по природе он был с другой, но из-за нас двоих ему так никогда и не удалось по-настоящему туда добраться. Не будь нас, уверена, он принимал бы их за своим столом и говорил бы в точности так же, как они. Добрый день, мадам, как поживаете? Как детишки? Все растут? И даже когда что-нибудь не так, все равно делают вид, будто все в порядке. Иногда он даже ходил к ним в гости. Но всегда возвращался назад, в свой теплый, пропитанный жиром дом, всегда, даже после многих дней с другими, он все равно возвращался к нам. Поймите, у нас ведь никогда и речи не заходило о том, чтобы пригласить кого-то к себе домой. Он понимал, что не может приглашать их к себе, с такой-то женой да еще с глухонемой кузиной в придачу. Он был как в ловушке. И отлично это понимал. Но, если разобраться, в глубине души он тоже всегда был с ними, по другую сторону…

Да-да, просто так уж вышло, что, живя с нами двумя, он привык к женщинам, которые, не произнося ни единого слова, молча ходят взад-вперед по коридорам или бесшумно сидят в саду.

Однажды, когда я возвращалась из гостиницы возле Лионского вокзала, где у меня было свидание с моим кагорским полицейским, это был последний раз, когда мы с ним виделись, я тогда так торопилась, как бы он ни о чем не догадался… и увидела, как он вернулся домой, с этим своим галстуком, в этих своих очках, будто ничего не заметил, будто ничего и не случилось, а я все плакала, плакала, никак не могла остановиться, слезы лились сами собой и жгли мне глаза, когда в тот день я увидела, как он вернулся домой, весь из себя такой вальяжный, при галстуке, в этих своих очках, с белым воротничком, с таким видом, будто молча говорил мне: «Если уж тебе, милочка, так приспичило поплакать, пойди-ка ты поплачь где-нибудь в другом месте», — вот в тот день я и поняла, что он с другой стороны, да-да, уже в тот день мне все стало ясно.

— А Мария-Тереза Буске, она тоже была «с другой стороны»?

— Из-за своей неполноценности, она ведь была глухонемая — нет… Но будь она нормальной, то стала бы настоящей королевой другой стороны. Обратите внимание, я знаю, что говорю, — именно королевой… Представляете, когда они шли мимо по тротуару, спеша к мессе, она буквально пожирала их глазами. А они даже ей улыбались, так что судите сами… Вот мне-то никто никогда не улыбался, им бы это и в голову не пришло…

Она была глухонемая, этакая туша глухого мяса, и из этого огромного тела порой вырывались какие-то крики, но они шли не из горла, а откуда-то из живота, из самого-самого нутра.

В погребе я надела черные очки и погасила свет, так что сами видите, я вовсе не сумасшедшая, потому что мне не хотелось на нее смотреть, и я сделала все, чтобы ее не было видно — выключила свет и надела очки. Я уже и так вдоволь на нее насмотрелась — за сто лет.

Вы ведь слышали, что я только что сказала? Заметили, я уже говорю не так, как раньше. Я больше не делаю различия между фразами. Я только что стала себя слышать. Вас это смущает?

— Да нет, нисколько.

— Я говорю всякие гадости и то и дело перескакиваю с одного на другое. Не думайте, будто я не замечаю, когда со мной такое случается.

Я замолкаю, перестаю говорить, навсегда. Вот так:

— На одной из стен погреба обнаружили имя Альфонсо, вы написали его куском угля. Вы помните, как вы это писали?

— Нет, не помню. Может, мне просто захотелось позвать его, чтобы он пришел мне на помощь? А поскольку кричать я не могла, иначе я могла бы разбудить мужа, вот и написала? Может, так оно и было… Я уж не помню.

Мне и раньше случалось писать, чтобы позвать кого-то, хоть я и знала, что это совершенно бесполезно.

— Кого, например?

— Да одного человека, который так и не вернулся. Так всегда делала Мария-Тереза, может, это я у нее переняла.