Английский пациент

– Я буду учить тебя танцевать, Хана. Не тому, что знает твой молодой приятель. Я видел такие танцы, на которые смотреть не хотелось. Но эта песня, «Как долго это продолжается», – одна из лучших, потому что мелодия вступления прекраснее, чем сама песня. И только великие джазмены понимали это. Мы можем устроить вечеринку на террасе, можем даже пригласить на нее нашу собаку, или лучше вторгнуться в покои англичанина и устроить вечеринку у него в спальне. Твоему юному другу, который в рот не берет спиртного, удалось раздобыть вчера в Сан-Доменико несколько бутылок вина. Не хватало только музыки. Дай мне руку. Нет, подожди. Сначала надо расписать мелом пол и потренироваться. Три основных шага – раз, два, три, – а теперь давай руку… Да что с тобой сегодня?

– Кип обезвредил мину, огромную и очень сложную. Пусть он сам тебе расскажет.

Сапер пожал плечами – не из скромности, а чтобы показать, что это очень трудно объяснить. Быстро стемнело, темнота сковала сначала долину, потом горы, и вскоре пришлось зажечь фонари.

Шаркая ногами, они шли по коридору в комнату английского пациента. Караваджо нес в одной руке граммофон, в другой – его заводную ручку и иглу.

– А сейчас, до того, как вы начнете кормить нас своими историями, – обратился он к неподвижной фигуре на кровати, – я подарю вам «Мою любовь».

– Написанную в 1935 году, кажется, мистером Лоренсом Хартом, если мне не изменяет память, – пробормотал английский пациент.

Кип сидел в нише окна, и она сказала, что хочет танцевать с ним.

– Сначала я поучу тебя, мой дорогой червячок.

Хана в недоумении посмотрела на Караваджо – обычно так ее называл отец. Дэвид неуклюже обхватил ее и, повторив «мой дорогой червячок», начал урок танца.

Она надела чистое, но не глаженое платье. Всякий раз, когда описывали круг в танце, она видела сапера. Он подпевал про себя. Если бы было электричество, он мог бы провести радио и услышать, где сейчас идет война. А пока единственной ниточкой, связывающей с миром, был детекторный приемник Кипа, но он оставил его в своей палатке. Английский пациент пустился обсуждать несчастную судьбу Лоренса Харта. Сказал, что некоторые лучшие его стихи для мюзикла «Манхэттен» были изменены, и процитировал:

Мы поедем в БрайтонИ будем там плаватьИ жарить рыбу.

Твой купальник такой тонкий,Что даже крабы будут усмехаться.

– Прекрасные строчки, в них даже есть эротика. Но, говорят, Ричард Роджерс[48] хотел, чтобы в них было больше достоинства.

– Понимаешь, ты должна чувствовать мои движения.

– А почему не наоборот?

– Я тоже буду, когда ты научишься. А пока только я знаю движения.

– Спорим, Кип тоже знает?

– Может быть, но не афиширует этого.

– Я бы выпил немного вина, – сказал английский пациент, и сапер схватил стакан с водой, выплеснул ее за окно и налил вина.

– Это мой первый глоток вина в этом году.

За окном послышался приглушенный шум. Кип быстро повернулся и выглянул в темноту. Все застыли. Это могла быть мина. Он повернулся и сказал:

– Все в порядке. Это не мина. Это откуда-то с разминированной территории.

– Кип, переставь пластинку. А теперь я представлю вам «Как долго это продолжается», написанную… – Он оставил паузу для английского пациента, который замешкался, тряся головой, усмехаясь с вином во рту.

– Этот алкоголь, наверное, убьет меня.

– Ничто вас не убьет, мой друг. Ведь вы уже превратились в чистый уголь!

– Караваджо!

– Джордж и Айра Гершвины[49]. Послушайте.

Они с Ханой поплыли под звуки печальной мелодии саксофона. Дэвид был прав. Прелюдия была медленной, затянутой, чувствовалось, что музыкант не хотел покидать маленькую гостиную интродукции и входить в песню; хотелось подольше оставаться там, где рассказ еще не начался, словно он был очарован горничной в прологе. Англичанин пробормотал что-то по поводу того, как назывались такие интродукции. Щекой Хана прислонилась к мускулистому плечу Караваджо. Спиной она чувствовала ужасные обрубки его рук, которые водили по ее чистому платью. Танцующие двигались между кроватью и стеной, кроватью и дверью, кроватью и оконной нишей, где сидел Кип. Время от времени, когда они разворачиваются, можно видеть его лицо. То он сидит, забравшись в нишу с коленями, положив на них руки. То выглядывает в темноту окна.

– А кто-нибудь знает такой танец – «Объятие Босфора»? – спросил англичанин.

– Нет, не слышали.

Кип следил за тенями, которые скользили по потолку, по разрисованной стене. Он спрыгнул с окна и подошел к англичанину, чтобы наполнить его стакан, дотронувшись бутылкой до края, словно чокнувшись с ним. Западный ветер ворвался в комнату, и сапер вдруг сердито повернулся. Он почувствовал слабый запах кордита[50], еле ощутимый в ночном воздухе, и выскользнул из комнаты, жестами показывая усталость, оставляя Хану в объятиях Караваджо.

Кип бежал по темному коридору. Быстро собрав мешок, выскочил из дома, перемахнул тридцать шесть ступенек от часовни и устремился дальше, отгоняя мысль об усталости.