Анискин и Боттичелли

Ночь усыпана рясными звездами, но темным-темна, так как не взошла еще полная луна, а только легкой позолотой пробивается над кромкой кедрача за околицей деревни… Воровское это время, тайное, опасное; и тем, кто плохими делами занят, надо торопиться, чтобы не успела выбраться ярким прожектором звонкая и прозрачная луна.

Высокий, тонкий, длинноногий человек, нагруженный до согбенности большой тяжестью, – он виден только со спины – пробирается густой чащобой. Дальше, дальше и дальше в лес! Наконец останавливается, по-прежнему не оборачиваясь, осторожно кладет на землю ношу – это иконы, аккуратно переложенные тряпочками, завернутые каждая по отдельности в особую бумагу. Разрыв хвою, он открывает выкопанный в земле тайник, осторожно, бережно, не дыша опускает в него иконы, предварительно обернув их целлофановой пленкой. Спрятав, закрывает тайник плотными и толстыми досками, нагребает на них ветки и хвою.

Он не возвращается знакомым путем, а уходит в лес дальше, путая и заметая следы, – мы только сейчас видим, что за человеком тянется, привязанная за ремень, метла – не метла, кочерга – не кочерга. Это что-то такое, что оставляет на земле след, похожий на след лисьего хвоста. На ботинках неизвестного матерчатые чехлы. Мало того, он время от времени что-то сыплет на землю.

В первом часу ночи усталый, но веселый участковый Анискин, сидя за столом, разглядывает подброшенные плохие иконы и записочку, отпечатанную на машинке. Руки у него в перчатках, очки – на кончике носа, лупа – в правой руке. Так и этак разглядывает он вещественные доказательства; чуть ли не нюхает и не пробует на язык.

– Дрянные иконы, – бормочет он, – дрянные, а краски-то, краски-то, просто в глазах пестрит… Нет, не пойму пока, чего хорошего, ежели икона черна, как негр? Ну, с этим делом мы разберемся…

Когда, по мнению участкового, с иконами больше ничего делать не остается, он снимает телефонную трубку, секунду-две подождав, весело говорит:

– Здоров, Клавдия! Анискин… Ты бы мне, дева, дала райотдел, следователя Игоря Владимировича Качушина… Чего? Да не сомневайся! Он еще позже твоего дяди Анискина в своем кабинете обретается… Соединяй, Клава!

Еще через две-три секунды участковый бодро кричал:

– Здравия желаем, товарищ капитан! Чего не сплю? А с вас учусь, пример, говорю, с райотдела беру… Изотопы изучаю, что с ими делать, решаю по-научному… Не возводи напраслину, Игорь Владимирович, вовсе я над райотделом не насмешничаю… Учусь, вникаю, опыт беру полной лопатой, как говорится… Чего звоню? Приезжай, Игорь Владимирович, выручай, мил человек! Из церкви и у Якова Власовича все иконы увели… Говорит, что за все иконки-то можно тысяч пятнадцать взять, не мене… Ты вот что, Игорь Владимирович, ты на пароходе «Пролетарий» ко мне подгребай… У меня такая думка имеется, что без «Пролетария» нам не обойтись! Лады!

Не успел положить трубку, как снова междугородной трелью залился телефон.

– Ромск? Анискин у аппарата… Да, вызывал с предупреждением Сергея Сергеевича Гольцова… Соединяйте! Сережка, Гольцов? Это дядя Анискин беспокоит посередь ночи товарища ученого студента… Здравствуй, Сережка! Время береги, на вопросы отвечай быстро… Тебя со стипендии снимали? Что? Вранье! Повышенную получаешь? Молодца! От тебя товарищ – длинный такой, при бороде и заикается – к твоей прабабке Валерьяновне приезжал? Слыхом не слыхал? Обратно молодца! Значит, никто от тебя не приезжал? Удружил! Теперь говори, что Валерьяновне передать, какая нужда имеется? Все есть? Ничего не надо… Что? Пусть прабабка не дичает, пусть каждую копейку тебе не шлет? Ну, ты не только молодца, Сережка, ты – Боттичелли! Ладно! Деньги казенны, беречь надо… Всем нашим деревенским, которые ученые студенты, от меня – привет и поздравленье! Пусть не балуются…

За час до работы, на сиреневом и лучезарном рассвете неугомонный Лютиков, хоронясь от участкового за дома и заборы, пробирался по едва пробуждающейся деревне. Он держал путь к дому, где жила бригада «шабашников», встающая рано. Первым Лютикова заметил Юрий Буровских, в три прыжка подскочив к нему, схватил за воротник.

– Ля-ля-ля! – обрадовался он несказанно. – Попался, который кусался! Ребята, бригада «Ух и ох!», поймал шпиона, держу за воротник – решайте сообща, какую казнь назначить!

– Выпороть! – решил бригадир. – Ты, Буровских, и ты, Кадыр, ведите его к силосной под белы рученьки, ты, Вано, по дороге наломай прутьев чернотала, ты, Молочков, захвати веревку – руки и ноги вязать, чтобы не брыкался…

Лютикова мгновенно схватили за руки, повели к силосной башне, Вано по дороге старательно выбирал прутья подлиннее и гибче, Молочков, сбегавший в дом, нес в руках толстую веревку. Бригадир деловито и неторопливо связал Лютикова по рукам и ногам, взяв у Вано прутья, свистнул одним в воздухе.

– Через штаны будем пороть! – озабоченно сообщил он. – Больно будет до оранья, а следа не останется… Анискина тоже надо в расчет брать… А пороть тебя надо! Буровских, это ведь он тебя под решетку подводит?… Хочешь?

Буровских восхищенно захохотал.