Анизотропное шоссе. Путеводитель по дорогам, которые выбирают

А под нами уже и пол трясется, и песок с потолка сыпется. Выскакиваем мы из библиотеки и ничего не понимаем. Весь город дрожит. Фонари раскачиваются. По улицам люди мечутся. Кричат. В общем, натворил дел Умник. Доигрался. Смотрю на стены — так и есть! К нам приближаются, и растут, растут, все выше и выше делаются, да еще и внутрь загибаются. И такое меня зло на Умника взяло, что решил вот прямо сейчас собственным веником и лопатой перед самым концом и отлупить. Чтоб неповадно. Где Умник? Ищу Умника!

Тут на меня Чай Кофе Мед наскакивает. То есть я это потом понял, что Чай Кофе Мед, так как из приспособлений у нее только чайник на голове остался, да и то, что твои дома качается и трескается. И сама она из начищенной меди вылупляется — бледная, тонкая, голая, ну, прям как Умник. И словно пелена с глаз падает — сколько нас тут собралось, и все без приспособлений! А если что-то у кого и осталось, то прямо на глазах ржавеет и рассыпается, а из культей новые руки, ноги тянутся, у кого и новая голова отрастает! И непонятно теперь, отчего больше крик стоит — от стен, которые вот-вот над нами сомкнутся, закроют белый свет навсегда, то ли от вида нашего, от которого мы отвыкли, да и вообще позабыли как выглядели. Какие-то мягкие, влажные, теплые, неприятные.

Ну, что со мной? Со мной что и со всеми. Одно колесо — хрясь! — отлетело. Другое колесо — вжик! — отвалилось. Слезы глотаю, смотрю как веник в пыль распался, как лопата, которой столько мусора перекидано, от скоротечной ржавчины истончилась и горсткой пыли ссыпалась. А вот и ноги, руки проклюнулись, тянутся из меня, больно тянутся, будто клещами их выдергивают. Нет больше Мусорщика. Осталось черте че, навроде Умника.

Где Умник? Держите Умника! Он во всем виноват! Ату его, ату!

Но где там! Каждый о своем воет, плачет, рыдает. Руками, ногами шевелят, не знают, что теперь делать с ними, отвыкли от них, ни к чему они, если приспособления имеются.

А вот и стены над нами сошлись, темно стало. Только вой, да шорох пыли, что от города нашего осталась. И больше ничего. И вот тут я его увидел. Умника, то есть.

Все мы изменились, в том числе и Умник, хотя, казалось, зачем ему меняться, если он всегда таким и был? Так нет же! Растет Умник, вдвое против нашего стал, да еще татуировка на нем светится, ярко-ярко. А как стены вокруг нас замкнулись, так из его татуировок лучи ударили и принялись по темной поверхности вычерчивать, оставляя на ней светлые полосы. В общем, весь тот рисунок, что Умник на теле своем носил, вскоре на внутренней поверхности стен отобразился.

Говорил же я, чудилось мне знакомое в татуировках Умника. И когда они на стенах зажглись, наконец-то я их и признал!

Карта!

Карта города, вот что это такое!

Вот дороги, вот площади, вот дома.

И будто подслушав мысли мои, стала эта карта оживать. Лучше и сказать не могу, но будто рисунки превращаются в то, что изображали. Дом — в дом, дорога — в дорогу, сквер — в сквер. Изнутри их выпирает, а они растут, растут, потому как убывает от Умника, который в самом центре светящимся шаром повис, будто свернуло его, стиснуло. Испаряется Умник на наших глазах, истончается, разбегается множеством лучей, что город рисуют. И ведь не такой город, какой был! Другой!

Потому как я думал — улицы, а оказались — желоба.

Думал площади, а там какие-то карусели выперло. Дома — тоже не дома, а так, преграды. И все в цифрах, цифрах, цифрах, огромных таких и разноцветных. Не понял я ничего, а потом лучи с города на нас перекинулись, с одного на другого перескакивают. Так мне это не понравилось, что нет, думаю, Умник, ты как хочешь, а я под них попадать не хочу. Не нравится мне город твой, из тебя самого сделанный. Порченный ты, Умник. Как был с самого начала порченный, так и остался им. Башка тоже не фонтан ума был, плевался, орал не по делу, но лучше бы с ним жили, да с нашими приспособлениями.

А лучи знай с одного на другого перескакивают, да им будто и не делается ничего, разве что успокаиваются, бегать и кричать перестают, садятся, в комочки собираются — колени к груди прижаты, голова к коленям, руки голени обхватывают. Так и сидят, будто ждут чего. И ведь не скроешься, не спрячешься. Ну, я и прикидываюсь — мол, не трогай меня, Умник, я уже под лучи попал. Сажусь, щекой в колени вжимаюсь, чтобы хоть глазком смотреть.

Тем временем шар, в котором мы сидели, лопнул и раскрываться стал. Вот, думаю, и хорошо. Обманул я тебя, Умник. Вот и небо. Вот и солнышко проглянуло. На город и смотреть не хочется. Это даже и не город, а площадка для игр расчерченная.

И тут меня как тюкнет по темечку!

Умник на то Умник — не перехитришь его.

И вот теперь мы такие.

И город наш такой.

Каждое утро мы все в самом начале выстраиваемся и ждем своей очереди. Когда Пружина натянется, распрямится, ударит, да так, чтобы каждый по желобу катился. Шарах! И летишь. Вот первый пропеллер раскручиваешь, вот второй, перед глазами цифры мелькают — очки тебе записывают. Так и катаешься до вечера, если в ямке-ловушке не застрянешь. Кто больше очков набрал, тот первым с Пружины и вылетает.