Анри де Грамон (СИ)

Мы разошлись. Я вскинул пистолет, прицелился, закрыв левый глаз. Де Лабрюйер держал оружие вполне уверенно. На короткий миг стало страшно. Вдруг в голову? Пройти всю войну и так глупо кончить! Рука дрогнула. Я вздохнул и прицелился снова. Де Лабрюйер медлил. Секунды текли. Я выстрелил. Он упал. Стефан кинулся к нему, присел рядом на корточки, похлопал по щекам.

- Жив? – крикнул я.

- Да. Плечо.

Выдохнул с облегчением. Как оказалось, рано.

- Столичная жандармерия. Не двигаться!

Тюрьма была старой и холодной. Легендарное здание, сгубившее не одно поколение неугодных, гордо возвышалось на холме чуть в стороне от центра столицы. Говорят, из спальни Его Величества открывается панорамный вид на шпили и башни, видны решетки на окнах, меж прутьев которых торчат бледные руки заключенных,

мечтающих потрогать свободу. До этого дня мне не приходилось здесь бывать. И я надеялся, что и не придется.

С потолка мерно капало, в левом углу валялся полусгнивший матрац, в правом – ведро. Под потолком маленькое зарешеченное оконце, сквозь которое еле-еле пробивался робкий солнечный свет.

Светало. Я брезгливо потрогал ногой матрац, о том, чтобы присесть, даже не думал. Прислонился к стене и прикрыл глаза.

Глупо, как же это было глупо. В голове крутился всего один вопрос: кто?

Кто знал о дуэли? Я, д’Эвре, Стефан и де Лабрюйер. В себе и д’Эвре я был уверен. Я все проспал, а д’Эвре сам дуэлянт. Стефан? Неужели все еще обижен? Но чужими руками? Тайком? Нет, не верил я в его вину. Мы же не барышни, в вечной любви не клялись.

Оставался юный Северин. Я задумался, стал ходить по камере от одной стены к другой. Стражник посмотрел настороженно, но, убедившись, что я не буяню, опять перестал обращать внимание. Де Лабрюйер – семья в столице известная. Всю нашу внешнюю политику определяют де Лабрюйеры. Тогда тем более непонятно, зачем ему меня подставлять.

Я прислонился к стене и съехал на корточки, уткнулся головой в колени.

- Эй, милорд!

Я вскинулся. Неужели задремал?

- К вам пришли.

Медленно поднялся, попрыгал на месте, восстанавливая кровообращение в ногах. Тяжелая дверь с пронзительным скрипом распахнулась.

- Мишель! – подбежал к решетке, тронул руку любимого брата.

- Анри, - Мишель покачал головой. – Как же так?

Он смотрел без осуждения, добрые карие глаза его лучились пониманием.

- Попался на провокацию, - ответил тихо. – Что теперь?

Мишель поправил манжет сутаны и посмотрел мне в глаза. Я замер.

- А сам ты как думаешь?

Признаться, я не думал. Ни минуты я не думал о том, чем грозит мне эта дуэльная выходка. Забыл о законе, запрещающем любые дуэли, забыл об ответственности за нарушение.

- Так что, казнь? – сердце бухало где-то в горле. В одно мгновение накатили доселе тщательно сдерживаемые эмоции. Смерть слишком часто ходила рядом, но я так и не научился ее не бояться.

Мишель сжал мои пальцы.

- Думаю, Его Величество тебя помилует. Вторая война – дело решенное, сам знаешь. Уверен, на тебя у него другие планы, - я хмыкнул, не сдержавшись. Действительно, зачем казнить того, кто может отдать жизнь с большим толком? - Но он недоволен, очень недоволен. Отец и Филип сейчас у него.

Я закрыл лицо руками. Моя глупость, мой юношеский пыл и неуместная гордость заставили униженно просить за меня отца и старшего брата.

- Все образуется, - Мишель погладил меня по плечу. – Я помолюсь за тебя.

Ах, если бы этого было достаточно!

- Простите меня, - прошептал я.

- Господь простит.

Мишель повернулся к стражнику. Тот поклонился.

- Готовы, святой отец? – кивок в ответ.

Стражник с почтением проводил брата, и я снова опустился на корточки, спиной прислонившись к стене.

Ощущал себя паршивой овцой в благородном семействе. Препротивное чувство.

- Виконт? – кто там еще?

- Де Лабрюйер?

- Как вы? – он приблизился к решетке, я встал.

- Лучше не бывает. Как плечо?

Он не ответил, только поморщился, тронув бинты. Стояли друг против друга, разделенные тюремной решеткой. И молчали. Я, наконец, получил возможность разглядеть Северина как следует. Нет, он не был младше меня, тонкая фигура и гладкое лицо ввели меня в заблуждение. Передо мной стоял не мальчик – мужчина: пронзительные серые глаза испытующе смотрели на меня, изящно изогнутая верхняя губа накрыла пухлую нижнюю.

- Нравлюсь? – спросил я. От напряжения сдавали нервы.

Де Лабрюйер хмыкнул.

- Нет.

Я сглотнул.

- Признайтесь, вы нарочно меня провоцировали?

- Не признаюсь, - он играл со мной, как кот с мышью. И я вынужден был отметить, что его положение было значительно более выигрышно: находясь по другую сторону решетки, он волен был уйти в любой момент. В отличие от меня.

Он постоял еще несколько мгновений, потом повернулся спиной и, не говоря ни слова, покинул камеру, оставив меня недоумевать.

Трижды меня кормили похлебкой с хлебом, единожды опустошили ведро. Преодолев брезгливость, я присел на угол матраца. Темнело. Казалось, до рассвета меня не выпустят точно. Может, его величество все-таки решил сделать меня примером того, как поступать нельзя и казнить в назидание?