Апельсины у кромки прибоя. Истории из жизни репортёра

Родившийся 17 января 1880 года, в селе Нововасильевка Бердянского уезда, Владимир Сидоров в поэзию вошел довольно поздно, опубликовав первое стихотворение только в 1908 году. Зато через четыре года вышедший в известнейшем издательстве Маврикия Вольфа сборник стихов бердянца «Лирический поток. Лирионетты и баркароллы» откроет предисловие самого Игоря Северянина, имя которого тогда гремело по всей России. «Его поэзия, — отметит столичный поэт о своем провинциальном собрате, — напоминает мне прыжки по Луне: подпрыгнет на вершок, а прыжок — аршинный». Много позже, правда, уже находясь в эмиграции, Игорь Северянин о том предисловии так отзовется: «Владимир Иванович Сидоров, купец из Симферополя, выпустил книгу. Предложил мне написать предисловие. Я написал ровно пять издевательских строк. Гонорар — 125 рублей!» Много это или мало — 125 рублей? Оцените сами — в валютном эквиваленте, например, учтя, что за доллар в 1912 году давали 1,95 рубля.

Придет Собачество?

Отец Владимира Ивановича был уездным агрономом, человеком весьма состоятельным. Наследство сыну оставил очень даже солидное. И поэтому к моменту превращения никому не известного типографского служащего — корректора (!) — в поэта-футуриста Вадима Баян деньжат на счету личном у него изрядно имелось. Их хватало для того, чтобы оплачивать сборники стихов в самых серьезнейших столичных издательствах. И чтобы заказывать к ним предисловия у самых известных поэтов. Насколько мне удалось выяснить, одно время Вадим Баян жил в Александровске [нынешнем Запорожье] — в унаследованном от отца домике. Но в 1908 году, когда в крымской газете «Тавричанин» было опубликовано его первое стихотворение «Два коня», он с семьей уже находился в Симферополе. А в Мелитополе примерно в это же время выходит его роман в стихах «Сжатая лента». Затем следуют публикации в питер- ском журнале «На берегах Невы» и московском «Весь мир», а также в сборнике «Ветви».

Я не смог отыскать первых публикаций Вадима Баяна. Единственное его стихотворение, обнаруженное во всемирной паутине, — откровенно слабые «Сиреневые хмели» [они ниже приведены]. Да еще на глаза попался отрывок из баянов- ской поэмы о собаках. Вадим почему-то был уверен, что на смену людской цивилизации обязательно придет цивилизация… собачья. Вот как он описал свое видение будущего:

«Придет Собачество

вспахать свои поля

На пепелище

зла и микрочеловеков,

Но сдохнет солнышко —

и черная земля

Опустит надолго

тоскующие веки…»

— Почему вы с ними не выступаете? — поинтересуется Владимир Маяковский, услышав эти стихи в авторском исполнении.

— Они еще не закончены, — скромно ответит Вадим.

— Напрасно. Надо бы закончить.

«Я был удовлетворен, — отметит много-премного лет спустя в своих воспоминаниях „Маяковский в первой олимпиаде футуристов“ бердянский поэт. — Быть необруганным Маяковским — это уже достижение».

Крымское турне Северянина и Маяковского

С будущим «агитатором, горланом, главарем» Владимиром Маяковским Баяна познакомит Игорь Северянин, который, получив от него гонорар за предисловие к очередному сборнику стихов и поняв, что имеет дело с отнюдь не бедным человеком, уговорит однажды Вадима — осенью 1913 года, организовать турне футуристов по Крыму.

«По прибытии с севера курьер-ского поезда, — со свойственной ему обстоятельностью опишет Вадим начало „первой олимпиады футуристов“, — у меня в квартире раздался настойчивый звонок и в переднюю бодро вошли два высоких человека: впереди, в черном — Северянин, а за ним весь в коричневом — Маяковский. Черными у него были только глаза и ботинки. Его легкое пальто и круглая шляпа с опущенными полями, а также длинный шарф, живописно окутавший всю нижнюю часть лица до самого носа, вместе были похожи на красиво очерченный футляр, который не хотелось ломать. Но… Маяков-ский по предложению хозяев быстро распахнул свою коричневую „оправу“, и перед нами предстала худая с крутыми плечами фигура, которая была одета в бедную, тоненькую синюю блузу с черным самовязом и черные брюки, и на которой положительно не хотелось замечать никаких костюмов, настолько личная сила Маяковского затушевывала недостатки его скромного туалета. Он был похож на Одиссея в рубище».

Прочитав это, я подумал: напрасно сын бердянского агронома занялся поэзией. Следа он в ней не оставил. Почти. А вот в русской журналистике запросто мог бы себе имя сделать. Однако послушаем далее рассказ о встрече с Маяковским.

«Его тяжелые, как гири, глаза, которые он, казалось, с трудом переваливал с предмета на предмет, дымились гневом отрицания старого мира, и весь он был чрезвычайно колоритен и самоцветен, вернее — был похож на рисунок, который закончен во всех отношениях. В общем, этот человек носил в себе огромный заряд жизненной силы».