Апрель (СИ)

— Ого, какой текст, какие слова, ГУЛАГ! — он присвистнул. — Много знаем, я погляжу. А ты, деточка, знаешь, почему первые коммунисты, или как их, большевики, создали ГУЛАГ? Не знаешь, я так и думал.

— Потому что коммунизм это бесчеловечный режим, в любые времена, — процедил Рикки.

— Потому что у руководителей Первосоюза не было достаточных средств и ресурсов для организации нормальной, гуманной системы перевоспитания, — Салават цокнул языком и победно прищёлкнул пальцами, — а у нас есть. Так что, извини, покопать золото на Колыме у тебя не получится.

— Всё равно, делайте со мной что хотите, — Рикки действительно вышел из себя, — но я никогда не приму тоталитаризм! Никогда, слышите?! Никогда!

— Я понял, — ответил Салават, ничуть не смущаясь эмоций собеседника, — однако, к вашему сведению, тоталитаризм вы путаете точно так же, как сделали это только что с ГУЛАГом. Хотите, объясню?

А Рикки жутко хотелось поговорить на эту тему — где ещё представится такая возможность! — но ущемлённые амбиции не давали сказать правду. И пока он метался туда-сюда, покраснев и растерявшись, психолог продолжил:

— Вижу, что хотите, не напрягайтесь. Тоталитаризм двадцатого века — это понятие негативное. Даже в левой интеллигенции получился раскол. Кое-кто считал, что Первосоюзне выдержал test of time[1], именно потому, что был выстроен на тоталитаризме. С переосмыслением понятий во время Всеобщей Унификации эти споры ушли в прошлое. В наше время тоталитаризм — это высшая точка коллективного управления, когда отмирает последняя шелуха толпо-элитарного общества, а именно государство, — психолог сделал паузу, принял быструю асану, размял затёкшие мышцы и продолжил, — как видите, до настоящего тоталитаризма нам пока далеко. Хотя, конечно, не так далеко, как нашим предкам.

Рикки молчал. Спорить с этим высоколобым было всё равно, что тягаться с курсантами в состязаниях по балансу. Плавали, хватит.

— Мы долго вас изучали, товарищ Сапатос, и пришли к общему мнению, что ваша социализация выйдет из тупика, если мы исполним ваше желание.

— А какое у меня желание?

— Хм, ну вообще-то, это я у вас должен спрашивать, — засмеялся Салават, — но, в целом, особой загадки тут нет. Мы знаем, что вас тяготят рамки социума, вы живёте только мечтой о будущем, где видите себя в крайне индивидуализированном свете. Как оторвавшаяся частичка.

— То есть свободным, — отрезал Рикки.

— Свобода — это осознанная необходимость. А вы стремитесь не к свободе, а к атомизации, к сепарации. Поэтому мы отправим вас в Штаты.

— Скажете тоже, — усмехнулся он, — в Штаты сейчас направляют только солдат и пропагандистов. А из меня что первый, что второй, это всё равно, как космонавтом стать.

— Зря вы себя так низко цените, товарищ Сапатос. Знаете, психологи, прежде чем получить квалификацию мастера, изучают много чего, помимо профильных знаний. Театр, шпионаж, литература, биоэнергетика и эзотерические учения — только малый комплект. Так вот, я, как мастер, точно могу сказать — вы не так просты, как кажитесь самому себе.

На это Рикки не нашёлся, что ответить, поэтому психолог закончил речь так:

— Вы полетите в Штаты в составе 16-го взвода оперативного развёртывания, на три недели. Будете там подсобным рабочим.

Три недели не заладились с первого дня. Под Детройтом, в каком-то из многочисленных пригородных районов, их накрыл артобстрел. Сидели бы в броневике, всё обошлось бы, но они передвигались пешком. Солдаты, закованные в скафандр из новейших бронесплавов, под активной защитой, не могли пострадать, хоть их раскидало в разные стороны взрывом. Рикки пришлось хуже. Его броня, лёгкая накидка, спасла от осколков, но не от взрывной волны.

Когда Сапатос очнулся, рядом не было никого. Похоже, артобстрел продолжался, только несколько сместился в сторону. На звенящих ногах он прошёл две улицы, и ему уже стало легчать, когда на пути повстречалась вооружённая группа.

Четверо, трое с виду латиноамериканцы, один был даже похож на самого Рикки, только с густой чёрной бородой. Единственный белый из них был пузат, и неуклюже одет в потрёпанную белую майку и грязные штаны. На голове блестела лысина, зато куцые брови чуть ли не колыхались на ветру.

— Ой, гляньте, какой прелестный совочек! — пузатый говорил по-английски, но простая категория начального образования заставила Рикки выучить три языка, и он всё прекрасно понимал. — Не бойся, иди сюда, дружочек, мы тебе плохого не сделаем.

Рикки колебался.

— Точно не сделаете?

— Ха-ха, конечно, дружочек! — пузатый расплылся в такой широкой улыбке, что Рикки насчитал как минимум пять стальных зубов. — Дон Кабьятти кому-нибудь когда-нибудь делал плохо, а? Скажите, парни, вы со мной уже давно… сделал кому-то дон Кабьятти плохо?

Стоящие полукругом подельники как-то странно улыбались и мерно кивали головами.

— Видишь, дружочек, никому дон Кабьятти не делал плохо, — сказал он, почёсывая пузо, — так что подойди, отдай свою куколку, чтоб глупостей не наделать, и пойдём кушать свинину.