Аптека, улица, фонарь… Провинциальный детектив

– Про роковую страсть придумал. Я же на встречу с ним ехал, чтоб сотню обещанную отдать – да и всё. А он пришёл заведённый, ершистый, начал кричать, что денег ему не надо, имя его честное ему дороже, и что убийцу он покрывать не станет. Какого, говорю, убийцу, что ты несёшь, проспись ступай. А он в ответ, что, мол, с вечера не разговлялся, глоток, мол, в горло не идёт от осознания всего ужаса. И опять про имя Северского, которое он не позволит в крови марать. Я даже его за лацканы потряс, чтоб хоть чуть эту словоохотливость поубавить. Ну он и спокойно так мне прямо в лицо заявляет, что видел вас в участке, когда к брату жены покойной заходил, и на него озарение снизошло. Что я, может, и не убийца, а всё ж дознанию не лишним будет знать, где я вчера ночью был и для чего он, артист, три часа с фальшивой бородой на лошадей глазел. И руки мои так аккуратно от пиджака оторвал и зашагал через мост. И я затрясся аж, в глазах потемнело. Пронеслось в голове, что из-за одного негодяя я дочь потерял и убийцей сделался, а из-за второго и меня семья потеряет, по миру пойдёт, пока я на каторге кайлом махать буду. И как в тумане всё. Помню только, как склонился над ним, а он уже и не дышит. Как через перила перевалил его помню. Всплеск это в ушах до сих пор стоит. Очнулся только у конторы уже. Александру Николаевичу про собаку сообразил сказать.

Помолчал, глядя на руки, продолжил:

– Думал, не усну. А не поверите – только голову на подушку опустил, и как умер. Матушка-покойница снилась. Как будто сидит она в саду под яблоней, молодая, красивая, в белом платье и шляпке кружевной. Столик перед ней летний, плетёный, чай на нём, самовар, мёд блестит, как янтарь. Помните, Александр Николаевич, янтарь? Мы в Риге видели в девятьсот четвёртом, когда станки встречать ездили? И сидит, значит, матушка за столиком этим в кресле, и что-то на пяльцах вышивает. Оглянулась на меня, отложила шитьё и зовёт: Антошенька, сынок. И рукой машет. А я маленький, в матроске, и с другого конца сада бегу к ней – а добежать не могу. Ноги как ватные, и будто не воздух кругом, а вода, не растолкать грудью, сил не хватает. И солнечный зайчик от самовара прямо по глазам. Так до утра и не добежал. Проснулся – солнце на подушке. Что же будет теперь?

Он смотрел не на Маршала – на хозяина. Тот растерянно вертел в пальцах незажжённую сигару, не обращая внимание на сыплющиеся на пол табачные крошки. Видно, что не часто этот сильный человек не знал, что сказать. Молчал он долго, но наконец встал, бросил на стол вконец измочаленную папиросу и заговорил короткими, будто рубленными фразами.

– Знаю, что не про себя спрашиваешь. Но сперва о тебе. Адвокат будет лучший. Кони или даже Карабчевского выпишу. От каторги спасём. Теперь про то, что тебе важно. Дарью и Нину не брошу, не бойся. Флигель их. Жалование твоё им как пенсию платить буду. Бог даст, ещё на свадьбе погуляем. Вместе. А теперь едем. Пока Шаталин обедать не ушёл.

– Ушёл, но не обедать. – Маршал удивлённо смотрел на Заусайлова. – Если честно, я не был уверен в вашей реакции, потому пригласил его сюда. Он ждёт в фойе.

Пока Савва Андреевич, извиняясь и кланяясь хозяину дома, уводил Ильина, Заусайлов молча смотрел на своего управляющего, хмурясь и будто надеясь поймать его взгляд. Но Антон Савельевич так и не поднял головы. Когда же за воротами стих цокот копыт, Александр Николаевич, глядя на закрытые двери, медленно произнёс:

– Не постигаю. Хоть режьте меня. Если б он сам не признался, я бы вам не поверил.

– Почему? – удивился Маршал.

– Антон Савельевич – математический гений. Он мог бы преподавать в Московском университете, не меньше. Если бы он задумал убить этого Бондарева, вы бы в жизни его не вычислили.

Константин Павлович развёл руками:

– Ну вы же слышали – оба убийства были не вполне запланированными. А когда человек в состоянии ажитации, всего предусмотреть невозможно, что-то да упустишь.

Заусайлов покачал головой:

– Обычный человек – да. Но не Ильин. Он – ходячий арифмометр. Он однажды на стройке три часа доказывал подрядчику, что тот привёз не тот лес. Тот на него и орал, и ногами топал, даже плюнул на ботинок. Антон Савельевич вытер плевок, аккуратно засунул испачканный платок грубияну в карман пиджака и даже не прервал реплики. Хотя, тут речь о чести семьи.

– Чужая душа всегда потёмки. А уж когда речь идёт о любви…

***