Аптекарь

– Мне показалось, – уже не спрашивая, сказал Дробный, и не для Михаила Никифоровича, а для себя, – он может быть и капризным. Или опасным…

Но сразу Дробный и замолчал, и Михаил Никифорович понял, что Дробный еще станет жалеть о произнесенных им словах. Дробный извинился, ему надо было идти и продолжать занятия; обеспокоенный, усталый и все еще раздраженный, он удалился из автомата.

– Этого дорого нанимать, – сказал Тарабанько.

– С чего ты взял? – спросил Филимон.

– А ты цифры посмотри в ценнике.

– Михаил Никифорович, – сказал Лесков, – но ведь вы тоже у них в прокате.

– Это кем объявлено? – спросил Михаил Никифорович. – Все пайщики там.

– И Филимон?

– Я не пайщик, – заявил Филимон. – Я гонец.

– Призовут – и пойдешь, – сказал Тарабанько. – Будешь чрезвычайный и полномочный курьер. Или гонец по особо важным поручениям.

– Никогда! – пылко пообещал Филимон.

– И кем же я там? – спросил Михаил Никифорович.

– Твой пай – главный. И ты открывал бутылку.

– Если я чем-то и связан с пунктом проката, – сказал Михаил Никифорович, – то лишь квитанцией на пылесос.

– Говорят, там у вас… у них… будет управление малых рек, – сказал Тарабанько, – и управление диких птиц.

– Как это можно управлять малыми реками? – удивился Филимон. – И зачем?

– Значит, можно, – сказал Тарабанько. – И надо. Они ищут. Можно будет взять напрокат малую реку, ну, участок ее, и поить в ней коров или ловить щук. Или вот у нас в доме нет горячей воды. Они будут давать в прокат горячую воду. Сразу по нашим трубам давать.

Слова Тарабанько взволновали Филимона. Он вскричал:

– Ее зовут не Любовью, а Варварой!

– Спасибо за компанию, – сказал Михаил Никифорович и поднял с пола картонную коробку.

– А может, они тебе поломанный дали? – спросил Лесков. – Или со взрывным устройством?

– Его взрывать не станут, – сказал Филимон. – До поры до времени.

Не прошел Михаил Никифорович и ста метров, как ему стало казаться, что в картонной коробке что-то шевелится, тикает и желает расшириться. Шевеление вскоре прекратилось, но тиканье, какое вполне могло сопутствовать взрывному устройству, становилось все наглее и громче. «Не мог дядя Валя…» – старался успокоить себя Михаил Никифорович. Тикало теперь с перебоями и как бы дергано, когда же наступал перебой, будто открывалась пропасть, и Михаилу Никифоровичу было страшно. «Бросить надо коробку, – подумал он, – и бежать…» Но механизм, наверное, был обречен сработать, а Михаил Никифорович проходил мимо окон, за которыми сидели девушки-счетоводы, и одарить их пылесосом с улицы Цандера было бы низко. И в некую гордыню отчаяния впал Михаил Никифорович: да пусть сокрушают, пусть взрывают его, он сейчас ни перед кем не взмолится, ни перед кем не опустится на колени, отклонит любые условия пощады, пусть взрывают и разносят.

Но от сведения счетов с ним природы, судьбы или кого-то, получившего силу, не должны были страдать люди. Куда же следовало вырваться с картонной коробкой, в какое одиночество, чтобы ни один осколок не побил ни в чьем жилище стекла, чтобы никто не застонал и не заплакал, он не знал. Сквер на улице Королева был сейчас пуст, но и там мог невзначай возникнуть человек, а за сквером лежали рельсы для седьмого и одиннадцатого трамваев. Куда же следовало уединиться и где притихнуть, не заскулив?.. Михаилу Никифоровичу было теперь все равно, кто она – Любовь или Варвара, главное, чтобы она была, однако неужели она могла оказаться такой мелкой и тиканье коробки было связано с ней?

– Миша, что несешь-то, золотой мой? – услышал Михаил Никифорович.

Навстречу ему шла старуха Гладышева с пятого этажа их подъезда, несла в авоське пустые бутылки из-под кефира и портвейна «Чишма».

– Пылесос, – растерянно сказал Михаил Никифорович.

Старуха остановилась, она любила беседовать с Михаилом Никифоровичем, он не раз ей делал уколы по назначению лекарей.

– Ох и хороший пылесос! – оценила Гладышева. – И как тикает! Будто музыка! Будто Толкунова.

– Да, тикает, – согласился Михаил Никифорович, норовя убежать.

– А зачем тикает-то?

– Чтобы быстрее ходить по комнатам… Извините, я бегу.

– Ну беги, – поощрила его Гладышева. – Беги. Надолго твоя-то уехала?