Арабская стенка

Бублик хотел сбросить с души тяжесть, но тяжесть не уходила и хмель не бодрил. Мысли упорно возвращались к Иванову, встреченному на перекрестке среди людского потока. «Разбередил душу, пижон!» Зависть к благополучию однокашника имела, конечно, место, но и не только зависть давила сердце, не уходило из памяти никак одно событие многолетней давности. Случилось это на выпускном вечере в большом зале городского ресторана. За отдельным столом на возвышении разместилось институтское руководство. Декан строительного факультета, профессор Кульков, осанистый и большой, с красным цветком в лацкане, вручал дипломы. Духовой оркестр играл туш. Раздавали дипломы по алфавиту, но Акима позвали предпоследним, когда оркестр уже наяривал вразброс нечто вроде краковяка и у декана в лацкане завял красный цветок. Потом начался торжественный обед, и произнесено было немало хороших слов о назначении и роли строителя в нашем обществе. Васька Иванов высунулся со своей речью, когда народ уже загомонился, но скоро наступила тишина, потому что говорил Васька не в тон: он — каялся. Тут-то и узнал Бублик, почему он да еще Игорь Трегубов, сын видного человека, не по алфавиту, а позже всех получали дипломы. Оказывается, на заседании Государственной комиссии Васька Иванов, представляющий институтский комитет комсомола, встал и ляпнул, что они посоветовались в своем кругу и хотели бы настоятельно просить уважаемую комиссию не давать дипломы двум лоботрясам — Акиму Бублику и Олегу Трегубову и не присваивать им звание инженеров, поскольку выпускать их — значит, идти на прямой и сознательный обман общественности. Среди высоких товарищей возникло замешательство. Все, само собой, имели представление, кто такие Бублик и Трегубов, но никакая власть и никакие полномочия, даже чрезвычайные, не могли в данную минуту зачеркнуть их высшее образование: ведь экзамены были сданы, защищены проекты и оценки были четко проставлены во всех ведомостях, скрепленных подписями и печатями. Иванову в его неожиданной просьбе, конечно же, отказали, но дискуссия в Государственной комиссии длилась целый день. Иванова убеждали на разные лады в том духе, что, с одной стороны, он, безусловно, прав, но, с другой же стороны, безусловно, не прав.

Аким поначалу не разобрался, о чем идет речь — он еще до торжества успел накоротке хватить пару стаканов вина в буфете — но когда же до него дошла сквозь легкий шум в голове суть происходящего, он почувствовал, что уши его горят.

Ваську Иванова силой сажали на место, но он опять вставал и с пьяной настойчивостью желал закончить свое выступление. Иванов каялся в том, что тоже грешен: общественность поручила ему вытянуть Акимку Бублика во что бы то ни стало, он и тянул его все пять лет без перерыва. А зачем, спрашивается, тянул? И кого мы все вместе обманывали? В конечном счете, себя и государство. Обманули, а дальше?

Бублик, оскорбленный до глубины души, встал и, больно задевая колени сидящих в ресторанном зале, стал пробираться к выходу, надеясь втайне, что сейчас ему загородят дорогу, обнимут коллективом и утешат, но его не задержали и уговаривали больше для вида; и многие почувствовали себя спокойней, когда он ушел, придерживая рукой твердые корочки диплома, спрятанного во внутренний карман пиджака. Настроение было праздничное, и никому не хотелось мучиться угрызениями совести.

В вестибюле ресторана швейцар с желтыми галунами на штанах, породистый и при усах, спросил участливо:

— Заболел, сынок?

— Голова что-то… — ответил Аким и покашлял в кулак, раздувая щеки с выражением крайней усталости.

— Учеба, она легко не дается, — сказал швейцар, перетаптываясь у широких парадных дверей. — От таких нагрузок свихнуться можно — были случаи. Но теперь отдохнешь, сынок. Высшее образование — это ведь счастье.

Аким сунул швейцару три рубля в благодарность за сочувствие и решительно шагнул на улицу.

Ночью подморозило, лужи покрыл ледок, матовый по краям и черный в самой середке. Льдины напоминали морские раковины, разбросанные на пустыре за школой. Земля лениво дымилась оттаивая. Дома впереди качались и плыли в мареве, будто пароходы по утренней реке. Воздух был ядрен, резок и шибал в нос, как свежий квас.

Аким Бублик пересекал пустырь, направляясь к своему гаражу — к железной и неаккуратно сваренной кибитке. Вчера Шурочка дозвонилась до Наталь Кирилловны Быковой, и та посулилась нажать на мужа, чтобы муж, в свою очередь, нажал на рыжего Зорина насчет арабской стенки. Наталь Кирилловна советовала не прозевать момент: гарнитур, что ни говори, классный и охотников на него — море. Дознаются широкие круги насчет арабского поступления, от желающих отбоя не будет, и есть в городе люди поавторитетней того же Быкова и того же Зорина, тогда Бубликам отрежется перспектива. Встревоженная Шурочка прибежала на кухню и села напротив Акима Никифоровича, оголив белые статные ноги.

— Завтра надо ехать! — заявила Шурочка и прикрыла халатом свои ноги, слегка обиженная тем, что Аким смотрел в окошко, а не на нее.