Арабская стенка

Красный «Запорожец» катил по закраинным улицам большого города, мимо фабрик, особняков, заросших деревьями, мимо пустырей, где были разложены всякие стройматериалы. Кое-где стояли башенные краны. Шурочка, развалясь на переднем сиденье, мешала переключать скорости, и Аким несколько раз шибко задевал кулаком ее колени. Сзади шебутились Боря и Леня — двойняшки, остроносые и сероглазые, в одинаковых клетчатых пальтишках. Пацаны дышали в затылок отцу, тыкали пальцами по сторонам, дивясь переменам, происшедшим в городе с тех пор, когда они в последний раз ездили к деду на дачу. Они вспоминали, когда же ездили в последний раз? Боря говорил, что осенью ездили, Леня же говорил — весной. Боря говорил, что ездили просить денег на тахту, Леня точно помнил, что мать просила грошей-тугриков на ковер, который теперь висит у них в зале. Один помнил: дед дал ведро свежих помидоров, второй утверждал, что соленых. Если, значит, свежих дал, то была осень, если соленых — то весна была. Спор, как и положено, закончился потасовкой, и Боря поцарапал до крови ухо Лене. Или наоборот? Аким Бублик до сих пор плохо различал близнецов, к стыду своему. Он оправдывал себя тем, что редко видит детей дома.

— Как учеба? — поинтересовался отец и покашлял с солидностью. — Двоек много принесли?

— У них дневники незаполненные, — ответила за детей Шурочка. — Совсем их старуха разбаловала.

— Почему же это дневники незаполненные?

— Забыли! — сказали дети хором и опять пустились в спор: тахта румынская или ковер, свежие помидоры или соленые?

Подъезжали к будке ГАИ, монументальной, кирпичной, и с окнами на четыре стороны света в рост человека. Универмаг настоящий, туда бы, за стекла-то, манекены поставить, женщин в нижнем белье, веселая была бы витрина, но за стеклом маячила красная фуражка милиционера. Бублик сбавил газ и, можно сказать, прокрался мимо поста с потной спиной: остановит гражданин милиционер, сойдет с колокольни своей, заставит подышать в колбочку: тогда — дохлое дело, вчерашняя поллитровка даст о себе знать сразу! Слава богу, пронесло. Сейчас бугорок, за ним — трамвайное кольцо, еще километров пять асфальта, и дальше уж пойдет гравийка. Аким Никифорович успокоился и начал думать о том, что бы такое сказать назидательное детям своим. И сказал, качая головой:

— Мы дневники заполняли. Мы в строгости росли.

— Отец высшее образование получил! — подхватила Шурочка, ворочаясь на тесном сиденье. — А высшее образование даром не дается. Отец баклуши не бил во дворе, он уроки готовил. Он по специальности инженер-строитель. Эта специальность везде нужная, кусок хлеба всегда обеспечит. Ты ведь на «хорошо» и «отлично» учился, отец? — осведомилась Шурочка с подковыром.

Аким далеко бросил окурок, покосился на жену недобро и пробормотал стеснительно, что, дескать, всякое бывало, но в основном, если взять, то сносно получалось. Конечно, студенчество, например, и есть студенчество — золотая пора, молодость, соблазнов много: и на танцульки тянет, и в ресторан, но главное — это воля: есть воля, все получится, нет ее — пиши пропало.

— Слышали! — с бабьим коварством подхватила Шурочка. — Волю надо воспитывать неустанно. Отец у нас — волевой человек.

Дети возились сзади, будто мыши, и на мораль не, реагировали. Шурочку такое невнимание задело:

— Ну, что молчите?

— Ничего.

— Как же это — ничего? С отца пример брать будете?

— Мы и берем, — в голосе Бори (или Лени?) была ехидца. — Бабушка нам даже расписание показывала. Папа уже в пятом классе по расписанию жил.

У Акима Бублика враз побагровела шея. «Старая дура! Надо же, сохранила бумагу, будь она неладна!» Еще промелькнула мысль о том, что вчера и сегодня как нарочно всплывают эпизоды жизни, о которых не хотелось бы вспоминать. «Старая дура!»

В пятом классе было? В пятом, кажется. Да. Встал вопрос в пятом классе, что называется, ребром: или Акима Бублика исключить из школы по причине его феноменальной нерадивости, или перевести хотя бы классом ниже. Мать, Серафима Ивановна Бублик, директору школы чуть не выцарапала глаза. «Мой ребенок не глупей разных там очкариков, он наизусть стихи знает, у него память свежая. Думаете, если муж мой рабочий, так над нами изгаляться можно!? Думаешь, раз шляпу нацепил и штаны погладил, так тебе все дозволено!?»