Арехин в Арктике

— Чтобы это узнать, требуется послать в подземелье целый отряд храбрецов, с фонарями и пулемётами. Глядишь, кто-нибудь и вернулся б, рассказал. Но никто бы ему не поверил.

— Отряду хорошо вооруженных храбрецов мы найдём лучшее применение, — проворчал Лев Давидович.

Залаяла бульдожка. В холл вошел возница.

— Я слышал, господа собираются в Майринген?

— Господа собираются, — подтвердила появившаяся из кухни Лотта.

Спустя два часа они впятером сидели в привокзальной кофейне, пили кофе по-венски, а перед Арехиным и Надеждой Константиновной были еще и пирожные «безе».

— Что вы собираетесь делать? — спросила Арехина Надежда Константиновна.

— Вернусь в Россию.

— А в России?

— Буду учиться. Потом найду работу. Или она найдет меня.

— Полагаетесь на случай?

— Считаю, что жизнь сложнее наших представлений о ней. Готовишься к одному, а случается порой совсем другое.

— Случается и третье, — сказал Ильич. — А пока учитесь, учение — дело нужное.

Остальные молча кивнули, словно знали нечто, Арехину пока недоступное.

Впрочем, он тоже знал нечто, недоступное им. Лучше бы ему этого не знать, но тут уж ничего не поделаешь.

А в Майринген он ещё вернется. Когда-нибудь.

6

— А что потом? — спросила Анна-Мария.

— Потом уехали литераторы, а спустя полтора часа — я.

— А эти… Лотта и Вальтер? Ты их оставил в покое?

— Пришлось. Я мог подать заявление в полицию, но, во-первых, без свидетелей проку от этого было бы чуть, а, во-вторых, привлекать Ленина сотоварищи в свидетели я не хотел: Владимир Ильич ясно дал понять, что положение их в Швецарии щекотливое, и что героями кровавой сенсации быть им никак невозможно. Вот и получился цугцванг: что ни делай, всё бесполезно.

— И люди продолжают погибать?

— Месяц спустя я написал анонимное письмо в кантональное управление полиции, в котором сообщил, что я чудом спасшаяся жертва содержателей отеля, в общем, расписал происшествие прямо в духе мадам Радклиф, но вряд ли письмо возымело действие. Да я и не ждал, что возобновят расследование, думал лишь — станут приглядывать.

— И?

— И всё. За исключением того, что я тогда крепко уяснил, каково положение иностранца в чужой стране. Всё хорошо, покуда всё идет хорошо, но мельчайший сбой — и часы идут скверно.

— Кстати, о часах: ты говоришь они как-то странно шли в гостинице.

— Часы были в порядке. Время шалило.

— Но почему?

— Так бывает. Время то тянется нескончаемо, то летит быстрее падающей звезды. Вот и сейчас, который теперь час?

Анна-Мария посмотрела в окно.

— Шесть часов? Семь?

— Половина десятого. И учти, мы едем на север, где сейчас белые ночи.

7

Прежде Двинский вокзал казался милым, но довольно провинциальным. И часовня Александра Невского, нарочито поставленная у самого входа, положения не спасала, напротив, смотрелась яркой заплатой на строгой власянице.

Но сегодня всё выглядело иначе. Вернее, всё выглядело почти по-прежнему, иначе было в Москве и Петрограде. И это иначе было в пользу Двинского вокзала. Ни тебе чекисткой облавы на мешочников, ни самих мешочников, ни назойливой малолетней шпаны. Всё чинно, благородно: и железнодорожные служащие, более походящие на гвардейцев кардинала Ришелье при исполнении, и степенные носильщики, уверенные, что никуда никогда не опоздают, и пассажиры, твёрдо знающие, что билет есть полная гарантия успешной поездки. Встречающие по раннему времени — а прибыл поезд в половине шестого утра — были наперечёт.

Впрочем, поездов на перронах тоже было немного. Всего ничего. Состав из Москвы был единственным в этот час, а, может быть, и два. Потому и занял всё внимание железнодорожной братии. Носильщика искать не пришлось — он уже ждал у выхода из вагона. Без слов принял багаж, уложил его на тележку, убедился, что пассажиры твёрдо стоят на ногах и двинулся вдоль перрона.

— Вокзальная биржа сразу за углом, — сказал он, наконец, по-русски.

— Что вы говорите? — Анна Мария спросила по-немецки.

Носильщик повторил, но почтения в голосе стало процентов на сорок больше. Ещё перед поездкой они договорились: Анна-Мария берёт себе роль прижимистого импресарио, Арехин же — человека, увлечённого шахматами и более ничем. Этакий эгоцентрист, все помыслы которого направлены на завоевание шахматной короны, слегка инфантильный, в меру капризный, порой непредсказуемый, при случае играющий на публику. Иными словами образ, дающий возможность для любого манёвра.

Извозчик им достался незавидный. Немецкого языка не знал, русского знать не хотел, и желал, чтобы ездоки полностью положились на его волю, как в плане гостиницы, так и оплаты. С этим Анна-Мария разобралась быстро:

— Полицайкомиссариат, шнель!

Извозчик моментально вспомнил и немецкий, и даже русский. Подкатил к гостинице кратчайшим путём, взял серебряный двугривенный, помог снять вещи с коляски и ещё поклонился на прощание.

— Вы, русские, хотите уважение купить, — вошла в роль Анна-Мария. — У вас даже разорившаяся барынька дает пьянице золотую монету, боится, что иначе её будут презирать.

— Это где же… — начал было спорить Арехин.

— Вишнёвый сад, второе действие.

— Ну, это изящная словесность.