Арена

Дедушка закрыл магазин: включил сигнализацию, выключил свет; и они все опять сидели у камина в гостиной, на подушках-ковре, с тарелками; «Хочешь книгу какую-нибудь? — спросила Гермиона. — Мы с дедушкой постоянно читаем за едой, а в школе меня ругают в столовой»; «Нет, — сказал он, — ты, если хочешь, читай, а я просто посижу» — «посмотрю на тебя, ты такая красивая…» — но это уже про себя, ведь вслух такое прозвучало бы неприлично, как в книжках девятнадцатого века про страсть; «тогда я буду читать тебе вслух» — и читала — как раз про процесс над тамплиерами; «ненавижу Дэна Брауна, — сказала она, закрыв книгу, — напридумал чёрт знает что, коды какие-то, Грааль, женщина вместо апостола, да Винчи; Опус Деи грязью облил, а дедушка — член Опус Деи, но он же с ножом не бегает; а тамплиеры были такие обычные — скучные даже, благородные, простые, очень хозяйственные; как я, — засмеялась, — я тамплиер в душе; если бы я писала книгу о Боге, я придумала бы красивого-красивого священника, молодого, почти мальчишку, с карими огромными глазами, тёмной чёлкой, веснушками, улыбкой, как у Марка Оуэна; он был бы капелланом — военным священником, и шёл бы с войском, сражавшимся с неверными, например с теми, кто взорвал ту церковь», — она покраснела, губы её задрожали; «она же это видит, — подумал Эдмунд, — до сих пор — как летят в разные стороны куски камня и дерева, и огонь почти до неба — как показывали в новостях»; «…во главе войска стоял бы маршал, его друг, — тоже очень красивый парень, только синеглазый; когда он шёл по улице, на него бы все оглядывались — такой он стройный, великолепный, стремительный, словно май, словно в наушниках у него песня Take That «Patience» или Suede «The Power»; и вот сражение у стен Чёрной крепости, которой когда-то владели тамплиеры, маршал говорит, опираясь на меч: «эта крепость видела столько сражений, напьётся она нашей крови»; и правда, сражение вышло очень кровопролитное, погибли почти все — и маршал ранен, он чувствует сильную боль и слабость, и ему кажется, что он тоже умирает, он лежит и смотрит в небо, по которому несутся огромные облака, к нему подходит священник — он видит свет над его головой. «Друг, — говорит маршал, — я умираю, отпусти мне грехи»; «ты притворяха, — отвечает ему священник, — с тобой всё в порядке, подумаешь, плечо ранено, тебе плащ его передавил, от этого так больно, вот я его разрезаю; ну как, легче? я пойду к тем, кому я действительно нужен»; маршал встаёт, опираясь на свой меч, и видит, как его друг идёт — в своей скромной чёрной рясе с капюшоном, чётки длинные, из белых и чёрных бусин, на поясе — по полю, усеянному телами; и из каждого его шага вырастает огромная красная роза, и скоро всё поле полно роз, благоухающих, как разбитый флакон с розовым маслом на солнце; маршал зовёт друга по имени, но тот не слышит его — раскрывает руки навстречу — будто кто-то бежит, кого он один видит; и в небе рвутся облака, огромный сноп света озаряет землю, и в небе видны воинства небесные — ангелы и архангелы, крылатые, с огненными мечами, и сам Господь протягивает руку священнику; и маршал понимает, что друг его погиб…» Эдмунд смотрел на Гермиону, потрясённый её страстью, — теперь она вся дрожала, так люди плачут от горя; словно этот священник — её друг, а она — синеглазый маршал; в комнате воцарилась тишина, Гермиона оглянулась на дедушку — тот спал, засмеялась нервно, провела рукой по щеке, приходя в себя, разбудила дедушку; «ох, — разволновался тот, — я не храпел? извините, очень уж книжка скучная, не рассказывай об этом Реймонду, он так рекомендовал мне её»; посуду сложили в раковину; «завтра помою, зевнула Гермиона, — уфф; спать?» И Эдмунд ушёл в свою комнату — маленькую, как шкатулка для украшений у девочки-подростка, а в ней бусы бисерные, и ракушки, и камешки самые красивые, — разделся, нырнул в кровать, бельё розовато-голубоватое, и пахло лавандой, одеяло тоже как из сказки — лоскутное, разноцветное; Эдмунду стало тепло и легко, он смотрел в потолок — занавески он не задёрнул, и на потолке в квадрате света дрожала кружевная тень дерева; потом встал, нашёл в сумке рубашку — белую, приталенную, с широким отложным воротником, как у романтиков немецких на портретах в Эрмитаже; надел её и джинсы, вышел босиком в коридор — комната Гермионы точь-в-точь напротив; дверь была приоткрыта — для Сэра Персиваля, должно быть; и на полу лежал лучик света — тёпло-оранжевого; «ночник», — подумал Эдмунд; постучался тихо-тихо.

— Войдите, — ответила девушка; он вошёл, и комната поразила его; он даже не сразу увидел саму Гермиону — она сидела на кровати в позе недо-лотоса, в оранжевой фланелевой с жирафами пижаме; ужасно милая; и опять читала.