Арена

— В парке, вон там… Меня не забрала машина домой — я был наказан, стоял на одной ноге в парадной зале, перед портретами генералов — я учусь в военной академии, и у нас там такие дремучие методы; иногда на доске пишешь сотню раз фразу «Я больше не буду петь The Killers на уроке»; и вот я вышел на крыльцо, а машины нет — за мной присылают лимузин — это правда, я не хвастаюсь… — заметил улыбку на розовых губах — нежных, лепестки роз, которыми осыпают невесту; машина кружилась на скользком, разноцветном от отражающихся во льду огней асфальте — среди других машин, пустых, роскошных, брошенных, нагроможденных беспорядочно, без мыслей о ближнем, — словно фантастический фильм: эпидемия, все бегут или вымирают; но все-таки выбралась; и они поехали, а Эдмунд продолжил рассказ: — И я пошел бродить — без пальто, потому что мне так хотелось на улицу, будто меня кто-то там ждал, а меня никто не ждал, я вспомнил об этом уже на улице; но возвращаться ужасно, не просто дурная примета; я вообще туда не вернусь, я надеюсь, — и я пошел бродить по городу; и заблудился…

— Неужели тебя никто не ждет? А как же люди, пославшие за тобой лимузин? — они встретились глазами в зеркале; по их бледным лицам скользили рождественские огни и рекламные вывески; так надпись на кольце всевластия отражалась на лице Фродо.

— Ван Гарреты — они мои опекуны. Бедные, так напугались, когда их назначили опекунами — Ван Гаррет один из адвокатов Сеттерфилдов, — будто я Дэмьен Торн, — Эдмунд выпустил дым из ноздрей, как манерная девочка; в академии курить запрещалось, а вне академии он курил похожие — крепкие; беспорядочно, все, что было в магазине: «Честерфилд», «Лаки Страйк», еще что-то; «Голуаз» ему пробовать не приходилось, и он был классный, словно кто-то приятный тебе прикурил сигарету и дал из своих губ. — Не знают, что со мной делать в Рождество: вся моя семья — католики, а они — протестанты; шофер отвозил меня в церковь Лурдской Божьей Матери, я стоял в задних рядах, слушал мессу, потом садился опять в машину и приезжал в спящий дом — свет горел в моей комнате, в малой гостиной, где стояла елка и лежали подарки для меня, и в кухне — где было полно еды, тоже только для меня; никто из них не встречал, не поздравлял — только утром, когда они возвращались из своей церкви…

— А раньше все было не так?

— Не так, — Эдмунд посмотрел на шофера в зеркало; какие черные у него глаза — как тоска девушки, которую бросил парень, и она сидит на диване, обхватив себя руками, и слушает Джони Митчелл; чуть позже ей станет легче, она позвонит подружке, напьется, купит потрясающее маленькое черное платье, но сейчас все вокруг такое черное-пречерное, холодное, бездонное, — все было не так. Мы с папой и мамой приходили в церковь за несколько часов до мессы, помогали развесить последние гирлянды, потом сидели в первых рядах; и долго со всеми друзьями-прихожанами обнимались; распивали несколько бутылок хорошего вина; а дома открывали все дружно подарки — папа и мама приглашали толпы гостей праздновать: все вокруг носились, пели гимны, целовались под омелами и вообще везде; и еще праздничный ужин: гусь, салаты, торт вишнево-шоколадный, пудинг с пуговицами и кольцами, — Эдмунд вздохнул.

— Они погибли, твои родители? — спросил шофер, включил тихонечко радио — пела Дайдо; песенка из фильма «Реальная любовь»: один из героев признался в любви девушке, которая недавно вышла замуж за его лучшего друга.

— Да, они поехали отдыхать на острова, у них там был красивый легкий домик, «из соломы и шелка», — шутила мама, а я заболел ангиной и остался на попечение дяди Алекса; а дом вместе с ними снес ураган… — Эдмунд вздохнул и глотнул еще глинтвейна.

— Страшная история; сколько тебе было?

— Десять.

— А у дяди Алекса нельзя было остаться? Или он красивый, но зануда?

— Дядя Алекс — классный. Откуда вы знаете, что он красивый? — Эдмунд осекся.

— Из сегодняшних, уфф, то есть уже вчерашних, газет.

— Так вы думаете, я из этих Сеттерфилдов? Украдете меня сейчас, потребуете у Ван Гарретов выкуп?

Шофер улыбнулся в зеркало опять — словно взмахнули белым батистовым платком, пробуя новые духи, для девушек, которые впервые выходят в свет, — невинное, нежное, светлое, теплое и соблазнительное, как подтаявшее мороженое с соком и шоколадной крошкой.

— Нет, даже в голову не приходило. Мне с моей работой хватает на книги, кино и хорошие ботинки; и еще сейчас хватит на горячий шоколад; остальное — лишь пыль…