Арена

— Передам, — Эдмунд слушал их разговор и представлял, как живет эта девушка: снимает квартиру с друзьями, двумя голубыми парнями; веселая, раздражительная, любит кино, набрать попкорна, шоколада, колы, сидеть и смеяться или плакать; душа у нее как свадьба — шумная, яркая, пышная, романтичная и полупьяная; два раза поступала на актерское, но оба раза срезалась на сочинении — писала какую-нибудь ересь, типа: «Евгений Онегин» — такая скучища, то ли дело Барбара Кортланд или Чак Паланик; с Кристианом они могут часами говорить об актерах, как-то пять часов проговорили только о Леонардо ДиКаприо — какой он гений; в «Полном затмении» переходит грани реальности и мыслимого; а любимый ее актер — Венсан Винсент — «как жаль, что он умер, — приговаривала она, — я никогда с ним не поцелуюсь»; комната у нее полна живых цветов — целая оранжерея, это ее увлечение — цветы; даже на кровати рассада; «не стану актрисой, — говорит она, — невелика беда: стану садовником»; а то, что она работает проституткой, — это все от этой страсти к актерству: от них требуют играть — девушку Бонда, Мессалину, Снегурочку вот…

Они высадили ее на огромной площади, летом полной фонтанов, а сейчас — ледяных горок и фигур из снега: Деда Мороза, саней и оленей, домиков с узорными окошками; люди в них фотографировались; «желаю счастья в личной жизни, Пух», — сказала на прощание Эдмунду Лида; Кристиан развернулся и пересек площадь — «Англетер» и «Амбассадор» смотрели друг другу в глаза; только он остановился, как дверь открылась, и рядом с Эдмундом села еще одна девушка — запах от нее шел дивный — роз, иланг-иланга; словно она принимала ванну с маслами и лепестками, как Клеопатра; у Эдмунда закружилась голова — так она была хороша, ослепительна просто; как огонь, внезапно вспыхнувший в темноте, — обычная спичка, а будто новая звезда; рыжая, пышная, плечи в веснушках, глаза зеленые, брови и ресницы пушистые, черные, будто птицы; губы пунцовые, как у героев Энн Райе; ведьма, настоящая, булгаковская; «привет, — сказала она Кристиану, — а это кто?»

— Я Эдмунд, — с готовностью отозвался мальчик. — Я пассажир. Хотите глинтвейна?

— Я Лиза, — девушка улыбнулась, взяла термос, пальто зимнее, красное, длинное, приталенное, раскрылось, теперь только он увидел, как она выглядит, — дурацки, — засмеялась она, — не смотри, — в красных чулках, сапожках, вышитых красным бисером; красные прозрачные лифчик и трусики оторочены белым мехом; и колпак дедморозовский в руке. — Пассажир?

— Он бы замерз на улице иначе; за ним не приехала его машина, и он бродил по городу без пальто и шарфа, а он, быть может, гениальный художник, ты бы не сжалилась? — сказал Кристиан.

— Сжалилась, конечно, даже если бы он был в пальто и шарфе, — засмеялась Лиза; она была совсем другая, и при этом такая же — усталая немного, но не грустная. — Он так хорош!

— Этого, прости, не заметил, — Кристиан вел машину легко и говорил легко, словно в гостиной — ничего не значащий разговор; «он может говорить и так, и по-настоящему — жалеть, утешать, смешить, — подумал Эдмунд — он самый лучший друг на свете».

— Ну, тебе и не надо, — Лиза отпила глинтвейна, вернула термос Эдмунду. — А теперь извини, Эдмунд, отвернись, пожалуйста, мне нужно переодеться. А пока можешь рассказать про себя. Какая такая машина за тобой не приехала?

— Опекунов, — сказал Эдмунд; он послушно отвернулся к окну, подышал на стекло, нарисовал на нем сердечко и в нем букву «Г», — вернее, она приехала, но я был наказан; я учусь в военной академии, и нас там обожают наказывать…

— Ставить коленками на горох? — спросила Лиза; она смешно шумно пыхтела, еле слышно материлась, не пролазя во что-то, трещала ткань, запахло тальком.

— Ну да, что-то в этом роде. Я в итоге вышел из академии в десять часов только; и побрел куда глаза глядят — по улицам, в магазин игрушек, в парк… А потом меня подобрал Кристиан.