Арена

Они накупили обуви на все оттенки желаний: ботинки чуть выше щиколотки, в клетку «барберри» — бежевые с коричневым и серым, на шнурке, тупоносые; и такие, как хотели, — высокие, черные, кожаные; и балетки — Гермиона обожала балетки — золотые и белые, отливающие розовым, почти пуанты, из атласа; «ты правда любишь обувь?» — Гермиона сначала решила, что он пошутил, но он так радостно ходил по отделам, смотрел все швы, морщился и поджимал губы, нюхал украдкой, надевал на ладонь, гнул, смотрел на свет, будто не с обувью имел дело, а с драгоценными камнями, со старинными монетами; «ну да, я же сказал, я почти фетишист, Захер-Мазох»; а потом она запереживала из-за денег: «они очень дорогие!..» — когда они выбрали первую пару, но Эдмунд вынул из кармана золотую «визу», девушка-продавец нахмурилась, не поверила, тогда он достал удостоверение академии, она все равно не верила, вызвала управляющего, тот позвонил в банк, и, видно, ему сказали что-то жесткое, он покраснел, вытер лоб платочком клетчатым английским, извинился и потом шел с ними по всем отделам, все эти часы, пока они мерили, ждал терпеливо в стороне, сложив руки, как в церкви, идеальный дворецкий; «Эдмунд, получается, ты и вправду богат», — шепнула Гермиона; «ну я же сказал, я почти принц; в кафе?» Они поднялись с коробками по эскалатору на шестой этаж; в торговом центре было почти пусто, оттого казалось, что им принадлежит весь мир; это ощущение усилилось в кафе — крыша и стены стеклянные, и кажется, что они сидят надо всем и властвуют; «как на чертовом колесе», — сказала Гермиона; «как на маяке», — сказал Эдмунд. Меню — шоколадное, просто Роальд Даль: ароматное мясо с красным перцем под шоколадным соусом, салат из манго и сельдерея с гвоздикой и шоколадной крошкой; они заказали фондю Тоблерон — принесли настоящее, с огнем, с медом и миндалем, на широкой глиняной тарелке — кусочки фруктов, хлеба и печенья, которые полагалось макать в шоколад, цепляя на длинные деревянные вилочки; на колени выдали коричневые бумажные салфетки. За окном пошел дождь, серый-серый, натянулся на город, точно палатка; «“Небо над Берлином”, — сказала Гермиона, — такое мрачное кино, всем кажется, что романтичное, а по мне — такое безнадежное, городское, осеннее»; «я не видел», — смутился Эдмунд…

…Ночью она пришла к нему; постучалась, поскреблась, Эдмунд подумал сначала: Сэр Персиваль? Он взял с собой в комнату очередной каталог стекла — теперь уже бокалов с чудными названиями, как из книги по белой магии: пламя, капли, тюльпан, стилет…

— Это я, — прошептала, — можно? Ты не спишь?

— Нет, — он сел на кровати, опять как вчера — в белой рубашке, новой, из сумки, узкой, тонкой, рукава закатаны по локоть, Лео ДиКаприо такой юный, вельветовые штаны, черные, мягкие-мягкие, будто сразу ношенные много лет, на подтяжках. — Заходи.

— Ой, какой ты… мафиози… будто из «Багси Мэлоун»; тоже не видел? — она покраснела — так он ей понравился. И она понравилась ему — смешная, в пижаме фланелевой, желтой, как цыпленок, с капюшоном; от их совместной симпатии в воздухе запахло дневным шоколадным фондю с медом и миндалем.

— Нет, я же тебе сказал, что видел несколько фильмов про войну и один про любовь.

— Хочешь, завтра посмотрим? Сделаем гору салата какого-нибудь, «Тоску» — с курицей, сыром, шампиньонами жареными и оливками или английский картофельный, завалимся возле телевизора? У меня завтра как раз только два урока с утра, и потом весь день свободный…

— Я не могу, мне завтра надо к опекунам, они точно знают, что в академии карантин, и скоро поднимут всех на ноги…

— Жалко. А ты не можешь нас познакомить и остаться у нас?

— Не знаю. Они не поймут, где я с тобой познакомился. Я же… сумасшедший для них, такой мальчик-дьявол, с раздвоением личности или агорафобией. Они будут думать, что вы проходимцы, хотите денег, захватываете мой мозг, или еще что-нибудь, иезуитское, они такие скучные…

— Какой ты милый; может, с ними все в порядке, а с тобой нет, — она села на краешек его кровати, — знаешь, а я в этой комнате почти не была — только прибираюсь, и постель вот застелила вчера; какая она маленькая, только стихи писать, правда?