Арена XX

Тео – не производное от Федора на заграничный манер, наподобие Пьера. Наоборот, Федей он стал позднее, а назван был в честь Тео Тайзена, рабочего-спартаковца, погибшего при подавлении берлинского восстания. Родись девочка, была б Розочкой. Карлом звать не стали по причине личного характера, с Либкнехтом никак не связанной. (В истории каждой семьи есть свой Карл, которого лучше б не было.) В маминых устах «Тео» звучало строго – как если б другого Федю другая мама звала Федором. В отличие от бабушки, мама была строгой.

На приближавшийся рокот мотора он отступил к обочине и, стоя у края канавы, дожидался пока машина проедет. Поворот улицы осветился, машина проехала, но остановилась возле дачи, откуда он только что вышел, – привезла гостей, не жданных, но дорогих[63].

– Ой, вы нас напугали, Вера Николаевна! – всплеснула руками жена Олега Ивановича. – Мы уж подумали…

«Чтобы думать, надо иметь чем». В сущности Пашенная могла бы это сказать и вслух. С женами она никогда не церемонилась, а после «Любови Яровой», после царской-то милости, и мужей шпыняла. На всегдашний вопрос: «Зачем вы так его (ее)?» – любимым ответом было: «А кровушки попить?». По ранжиру ей многое разрешалось. Маски обладают свойством прирастать к лицу. Помните «На бойком месте» – ее, игравшую Евгению Бессуднову? (Персональный автомобиль вскоре отберут, но ненадолго, в тридцать седьмом вернут с лихвой – когда станет «народной СССР».)

Трауэр держался с непринужденностью человека, который засунул кулаки глубоко в карманы брюк. Он задался вопросом: а почему бы не превратить отца комсомольца Карпова в его мать? Знакомству с Пашенной он был обязан этой мыслью, а главное, Вера Николаевна ухватилась за нее, фигурально выражаясь, обеими руками (прямо как Саломея Семеновна – тогда в уборной, если продолжать фигурально выражаться). Вере Николаевне пришло время «расширить амплуа» (понимай, распрощаться с ролью Софьи Павловны). И вот уже она гнет свое крутое: «Как это, уже поздно менять? Глупости, все можно утрясти. Безотлагательно свяжитесь с зав. литературной частью». – «В отпуске, на даче». – «Едемте на дачу. Знаете, Мишенька, как Чехов мне говорил: х… пока железо». О да! Их согласно покачивало на рессоре, смягчавшей тряску.

Олег Иванович находчив, как всегда:

– Чем отличается нежданный гость от незванного? Он лучше татарина.

– А мы, мил друг, без доклада. Прослышали, у вас тут «Арагви» на дому… – протянула руку для ритуального поцелуя, как сбрасывают шубу лакею – не глядя, зная, что подхватит. – Вы только гляньте, какого молодца я привела. Прошу любить и жаловать: Михаил Иванович. Как всесоюзный староста. Тебе, матушка, на таких засматриваться рановато, – это относилось к хозяйке, «ой как напугавшейся», – а нам с Лилией Исааковной аккурат оно самое.

Пашенная, прежде видавшая Лидию Исаевну лишь мельком, переврала ее имя-отчество, больше того, записала в ровесницы себе. Не иначе как в знак почтения. Сыграть в кино Ниловну (мать комсомольца Карпова) было бы кстати. Это прежде в «киноактрисы» шли лоретки. Сегодня роль в фильме украшает биографию (под ласками свеженького ордена фантазийно трепещет ее неувядающая грудь). Да, с кино не заладилось. Думала: стреляющиеся картежники, заламывающие руки куклы. А оказывается, кино всему голова. И значит, эта «лилечка» всему шея. Еврейки своими мужьями вертят.

– Вы Трауэра-то моего не обижайте.

– Что же вы молчите, кто вы, – сказала Лидия Исаевна – Трауэру. Со слов мужа она знала, что сценарий понравился – безмолвно, одними глазами – там. Когда-то сказали бы: высочайше утвержден.

– Что? Васильевский? – переспросил Олег Иванович. – Да вот же он. Родион Родионович, голубчик, к вам гости.

Только сейчас Трауэр узнал Васильевского и не преминул сам его окликнуть:

– Родион Родионович! Эй! Родион Родионович!

– Очевидно, он забыл, как его зовут, – сказала Пашенная.

Память вернулась к Родиону Родионовичу лишь наутро, и то после долгих уговоров: «Вернись, милая». Наутро… У косцов небось давным-давно был обед. Борька, уже съевший свою гречневую кашу с молоком, тщетно влагал стрелу в лук, согнутый ему дядей Костей (папиным шофером). Стрела соскакивала с тетивы, когда он пытался пустить ее в большую сосну, нарушавшую своими лапами границу участка Ровицких. Мама поощрительно наблюдала за этими попытками, почесывая большим пальцем ноги за ухом у Барсика, который при этом урчал. Тут же на ступеньке валялась стоптанная дачная босоножка. Тут же стоял и дядя Костя со щедро расстегнутым и откинутым на сторону углом ворота, открывавшим грудь – точь-в-точь как у косца жарким полднем. Он тоже улыбался, глядя на Борьку.

Телефонный звонок повторился дважды, прежде чем Людмила Фоминична очнулась и поспешила в комнаты – как была, в одной босоножке.

– Родя… Гаврик – тебя, – она склонилась над мужем и тихо так… вкрадчиво… стараясь разбудить его, не разбудив в нем зверя. – Говорит, важно.

Родион Родионович смотрел пудовым глазом.