Арена XX

Уже в ближайшем «Кличе юного коммунара» Трауэр начнет публикацию писем тех, кого не пощадил белый террор. Большевик-подпольщик Абрам Комлев обращается на прощанье к жителям родной деревни:

Козьма Розгин, Борька Косой и ты, Петруха Сысоев.

Вы всё спорили со мной, когда я к вам приезжал за советскую власть агитировать, всё не верили, что Комуч это обираловка и буржуйский обман трудового народа. Вот народное добро и досталось антанте, весь золотой запас казны царской, для раздачи вам, беднякам, предназначенный. Это случилось из-за вас, потому что вы хуже Фомы-неверного и не пошли служить в Красную Армию.

Но еще не поздно исправить положение дел и вернуть украденное чехословаками золото. В одиночку это мне было не под силу, нужно много бойцов. После того, как замысел мой открылся, я неделю прятался в больнице, но меня выдал один предатель и трус.

Перед казнью я крикну им: «Вы убьете меня, но тысячи других сынов трудового народа станут на мое место!».

Прощайте же, Козьма Розгин, Борька Косой и ты, Петруха Сысоев. Помяните добрым словом своего земляка-селянина Абрамку Комлева за то, что отдал жизнь за народное счастье.

Четыре коммуниста, осужденные 4 сентября 1918 года военно-полевым судом при штабе обороны города Казани на смертную казнь, шлют свой предсмертный прощальный привет товарищам.

Желаем вам успешно продолжить наше общее дело.

Умираем, но торжествуем и приветствуем победоносное наступление Красной Армии. Надеемся и верим в торжество идеалов коммунизма.

Да здравствует Красная Армия!

Да здравствует Коммунистический Интернационал!

Старенький мой папочка-товарищ! – пишет отцу эскапист (СКП – Союз Коммунистических Подростков). – Когда ты будешь читать эти строки, меня уже не будет в живых. Я не жду пощады от врагов революции и не желаю ее. Пятнадцатилетний капитан, я всю свою недолгую жизнь искал бури. Сердце мое бьется счастьем, и я умираю с гордо поднятой головой. Я хотел спасти жизни шести товарищей-подпольщиков, но вышел седьмой.

Не горюй о своем юном сыне. Я из земли цветком вырасту, и слезы твои его оросят. Прости и прощай.

Твой Николай Карпов.

Трауэр долго думал, как правильней: «его оросят» или «меня оросят»?

Дядя Ваня занемог.

Еще когда Хмельницкий поил его рыжим морковным чаем с протертой ягодой – вместо сахара – стало ясно: наш возмущенный разум не выдерживает уготованной ему температуры кипения. Настойчивая сбивчивая скороговорка отбивает чечетку крышкой вскипевшего чайника. И все об одном – нет, не о сыне. О том, как в театре не могли на него нахвалиться, чуть что – к нему. Один раз за пять минут до выхода прибегает Елена Прекрасная, а из тюрнюра дым, как из трубы.

– Представляете, прелестное существо, фея, а из трубы дым, – он засмеялся. – Вспыхнул тюль сзади на платье… имела неосторожность прислониться к печке… загасили кое-как… представляете, мужчины ладонями… ха-ха-ха… на месте тюрнюра черная дыра, и дым из нее… мы горели на днях, может, слышали? Еще Бог миловал, а могли б как Эчильдейка, дворник. Наверно, слыхали. Я ей шалью-то завязал сзади, как будто у нее зуб там разболелся. Подшил в минуту. Не видно ничего, только запах.