Арена XX

После этого волна переименований, захлестнувшая страну в первые годы революции, превратилась из цунами в легкую рябь. Волга так и не стала Ителем, что было в планах, а Булак – Протоком Комсомольца Карпова. Вместо этого в который раз переименовали Дворянскую. Она уже была и Троцкого, и Одиннадцатого сентября – в честь взятия Казани[23].

Взятие Казани – старая песня. Оно праздновалось всегда. Не всегда в этот день, и не всегда сопровождалось возложением венков в Черном Озере под пение «Варшавянки». Бывало, над городом висел пороховым облаком густой гул колоколов и в Благовещенском пели божественную литургию. Однако сути дела это не меняет. И одиннадцатого сентября, и второго октября праздновали одно и то же: лихое, сопровождающееся сабельным звоном, очередное перераспределение собственности, очередное «было ваше, стало наше».

В десятую годовщину взятия Казани дядя Ваня в присутствии городской общественности потянул за бельевую тесемку, и наволочка, прятавшая заветное имя, упала. Перед тем слово взял Николай Варфоломеевич Попков, которого до обидного рано упекут. Иногда думаешь: судьба – живое существо, завистливое и злорадное, и чувств своих по-бабьи не стыдится, и если тебе хорошо – берегись! Нет чтоб жене товарища Попкова дать пожить до года тридцать седьмого или даже тридцать восьмого – с дочкой, с дачкой, с тачкой, с жучкой, со Степанидой-домработницей, с Ахметкой-дворником. И вкусить-то не успела. При НЭПе была молодая, глупая, тополек мой тополек, в красной косынке. Розка Рамзаева, на одной с ними лестничной площадке, уписывала свой кус злорадства за милую душу, глядя, как Николая Варфоломеевича увозят на дровнях, что твою боярыню Морозову, под улюлюканье малых бесов. А самой Розке еще ходить и ходить в шубе и на дачу ездить, прежде чем встретятся обе в далеком Алжире. Там обмотанные до самых глаз туареги нападают на французский гарнизонный госпиталь… Просыпаешься, а ты в АЛЖИРе – Актюбинском Лагере Жен Изменников Родины.

Это короткое лирическое отступление, принужденное как рифма «розы», – альтернатива красноречию товарища Попкова, которого нам пришлось бы в противном случае заслушать. Слова зампредисполкома были встречены аплодисментами, послужившими дяде Ване сигналом. ДядьВанино лицо озарено блаженной улыбкой. Ему ведомо сокровенное – это могло быть грядущее царство, омытое кровью его единственного сына; но могло быть и иное совсем, о чем кроме Трауэра, никто не догадывался. С просветленным челом дядя Ваня потянул за тесемку – и спала пелена. И открылась взорам табличка: «Ул. Комсомольца Карпова».

На этой улице дяде Ване выделили большую комнату в доме пятнадцать, который на третий год войны Козыриха незадорого уступила специалисту по лечению, удалению и мостостроению. Построим новый мир в отдельно взятом рту. Сам Козырь по неосторожности выстрелил себе в рот. Несчастный случай, ничего оригинального, такое нередко бывает с купцами первой гильдии. После него остались сын-гимназист и дочь-девица да безутешная Козыриха: вся в черном, в руке скомканный белый платочек. Как на картине Прянишникова-Маковского-Перовского. Они съехали в мглистое студеное никуда: мамаша с дочерью в одинаковых пуховых платках, отрок в гимназической шинели и в башлыке поверх фуражки.

А в их дом въехал прощеный вор, то есть крещеный жид. Три фургона стояли у дверей. Грузчики вносили вещи – с какими-то вальсировали, обхватив, как даму в танце, что-то волокли, как боярина на казнь, – на ремнях, всей артелью, приговаривая: «На себя… на себя… на себя… таперича заходим… заходим… ставь…». Сугубо почтительно и даже в трепете был внесен больших размеров тщательно упакованный предмет, контурами и впрямь напоминавший трон – да только не меняемся с тем государем, что будет на нем восседать: зубоврачебное кресло. Марк Захарович Брук, как церемониймейстер, ступал впереди на цыпочках, жестами указывая: сюда прошу, а теперь сюда, здесь будет кабинет. Следом по частям внесли бормашину: отдельно педаль, отдельно штатив, отдельно сверло.

Въезжавшее семейство, в отличие от съехавшего, Аллах благословил только сыном. Пополнение прибудет, но заставит себя подождать: Лилечка родится десятью годами позднее своего братца. Их мать, Саломея Семеновна, одного роду-племени с Марком Захаровичем – в веру Христову обратились еще ее родители, и произошло сие душеспасение в незабвенное царствие Александра Николаевича – Освободителя… убиенного… (Черт, думаешь, вот уж не повезло России, так не повезло.)

Когда дядю Ваню подселяли к ним, все это уже не имело значения. С принятием безбожия теряло свою силу крещение. Последующая замена вероисповедания национальной принадлежностью окончательно закрепит каждого за своей нацией. «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день», – скажет один выпускник центральной крещено-татарской школы другому. И снова окажутся они татарами в законе.