Арена XX

Уплотнили Бруков за счет столовой. Если бы излишки жилплощади изымались в пользу какой-нибудь бывшей солдатской вдовы (комитеты солдатских вдов распустили по причине засилья в них левых эсеров), то ограничивались бы людской. Но кто поручится, что потом в столовую не вселится еще и рабочий с порохового завода – с женой, тещей и целым сопливым выводком? По крайней мере, этим Бруки могли утешаться. К тому же дядя Ваня – знаменитость по сыну. Не важно, на чьей стороне сражался сын, слава – победитель, которого не судят. В нашем доме поселился замечательный сосед. Его именем… почти что его именем – его сына названа наша улица. Еще вчера была Дворянской, но вчерашним днем жить нельзя, мы же не покойники. Вчера гордились тем, что жили на Дворянской, сегодня – тем, что к ним подселили отца Комсомольца Карпова. Лестно же, когда к крыльцу подают автомобиль: видите ли, у пионеров Игумновского района сегодня в гостях отец Комсомольца Карпова. Уполномоченный по кварталу как шелковый: «Здравствуйте, Марк Захарович. Здравствуйте, Саломея Семеновна». А бывало: «Гражданин Брук, поступила жалоба: у вас дочка на пианине играла, а людям в ночную смену». В дочкиной школе на встрече со школьниками дядя Ваня несколько раз повторил: соседка у него замечательная – Лилечка.

(С развитием капитализма в России произошло приобщение мещанства к опере. С приобщением мещанства к опере вырос спрос на цветочные имена. Но гербарий женских имен беден. Нельзя же чтоб у нас в садочке росли одни красные рожечки да маргоши. Лилечка Брук – прекрасное имя для девочки.)

Она училась в школе имени Студента Ульянова – в прошлом Первая императорская гимназия, знаменитая своей домашней церковью, переоборудованной нынче в танцкласс. Как бывает стойкий запах у духов, так же долго не выветривается дух прежнего учебного заведения. В Первой императорской гимназии учились либо самые умные, либо самые богатые, либо самые именитые. И что же? Учащиеся школы имени Студента Ульянова словно унаследовали «черный пояс» своих предшественников – кушак с заветной пряжкой: «1-ая Имп. гимназiя». Именем «Студента Ульянова» только скреплялась преемственность. Казанский университет начинался как отделение гимназии. Тридцать три ее воспитанника в студенческом звании слушали лекции специально приглашенных для них профессоров (именно столько избрал попечитель гимназии Румовский – не то по числу витязей прекрасных, не то по количеству земных лет Спасителя).

Лиля постучалась в дверь их прежней столовой. На дядю Ваню водят целыми классами, а с нею он встречается с одною. (И в прежнюю его каморку слетались феи и заглядывали принцессы.)

– Лилечка? Отучилась на сегодня?

– Можно, дядя Ваня?

– «Можно»… Нужно! Вот татарского сальца напекли ребятишки из коммуны Карла Либкнехта.

Недельной давности манная запеканка в чужом буфете вкусней того, что подается дома, это закон. Лилечка взяла с тарелки засохший крупитчатый кубик.

– А «татарское сало» это вы придумали или Коля?

«“Повесть о сыне” Михаила Трауэра уверенно заняла свое место в ряду других таких же замечательных книг о революции и гражданской войне», – скажет Александр Фадеев на пленуме пролетарских писателей Татарии.

Это было время литературных вундеркиндов, а литература была делом государственной важности. Успешно дебютировавший в двадцать лет, Мишаня попал в номенклатуру, как в избушку с Бабой Ягой, которая бредет сама собой. Тогда успех дорогого стоил. Автору одной-единственной книжки уже не грозила подворотня. Особенно при условии дальнейшей бездеятельности. Пьянствуй в одиночку – будешь долгожителем. Но если тебе при том, что не пишется – неймется и проявляешь ты общественную активность, пеняй, Мишаня, на себя. Отрекутся от тебя отец с матерью – не за то, что ты сделал, а за то, чего не делал.

Лилечка однажды видела Михаила Ивановича Трауэра. «Вот как тебя вижу», – хвасталась она подружке. Его с дядей Ваней снимали на хронику: они сидят за рабочим столом, дядя Ваня открывает книгу, что-то показывает. Снимали долго, служенье муз не терпит суеты. Мама дважды носила им бутерброды – и смеялась: «Михаил Иванович – некурящий товарищ, а его папиросу курить заставляют. Слышишь, Маркуша? Чтоб мужчина курить не умел, ха-ха-ха…».

Видела Лилечка и лучшего друга Коли Карпова Сашу Выползова. Она скорей догадалась, кто это, чем узнала. Колю все знают по портрету, а Сашиных портретов нету. Интересно, видя кругом столько Колиных портретов и ни одного своего, что он чувствует? Есть только одна в книге картинка: два юных подпольщика прячутся под окном, а в окне затянутый в рюмочку офицер целует даме руку. «– Сейчас мы услышим, куда они переведут Михеича, – прошептал Колька» (написано под картинкой).

– Я вам говорила, дядя Ваня, при совете школы действует коллегия по этике. Забыли? Шершеневича вызвали на нее.

Дядя Ваня радостно закивал: да-да, как же, как же…