Арена XX

Есть разные школы, от «не хотеть ничего знать» в случае мужчины до «не давать оснований» в случае женщины. Второе с возрастом дается («не дается») легче. Но мы говорим о мужской ревности. Бог – мужчина, каково было бы Его народу, если б вдруг Он оказался подкаблучником: «Да кадите, кому хотите, Я сделаю вид, что не вижу, худой мир лучше доброй ссоры». Нет, только не это. Лучше: «Мой – зверь, убьет. Почернел от ревности».

Брук отыгрывался на чужих зубах. Три дня Трауэр изъяснялся исключительно гласными, словно передразнивал собственную фамилию, так ему было «ауэ». Язык не узнавал ландшафт, пугливо сторонясь незаживших солончаков.

– Чего ты, Мишка, пришел? Полежал бы, в кино бы сходил.

– Ауэ, – нёбом отвечал Мишка, что означало: «Я уже». Он уже и лежал, и ходил в «Иллюзион» на «Мишку против Юденича», где дебютировала будущая Золушка. «Правда» писала: «Фильма впечатляет, хотя сделана неровно, не без шероховатости».

– Ну тогда сиди, поддержишь морально.

Драматургу Звонкому-Гулько на секции дали поручение: взять шефство над самодеятельным коллективом. Отчет о проделанной работе он начал с того, что сказал:

– А почему бы не инсценировать «Повесть о сыне»? Я лично как драматург обеими руками «за». Пьес о Гражданской войне нет.

Голоса: «Есть, целых две, Тренёва и Булгакова». На это оратор возразил:

– «Любовь Яровая» – это типичная драматургия попутничества. Подспудное кулачество. Примазаться к Горькому, чтоб назваться пролетарским писателем. Лучше уж махровая белогвардейщина, леонидандрейщина, как у Булгакова. Целишься и бьешь прямой наводкой.

Долг платежом красен. Трауэр оценил и дальше одобрительно кивал. Звонкий-Гулько все не мог расстаться с артиллерийской метафорой:

– Наш репертуар нуждается в боеприпасах. Это особенно заметно на примере рабочей самодеятельности. Люди своими силами пытаются добрать то, что мы им недодаем.

Трауэр подумал: «А почему бы не подать заявку на киносценарий? Такую: “Есть глубокие содержательные фильмы о революции, а Гражданская война – сплошь зубоскальство да цирковые наездники. Пора с этим кончать. “Повесть о сыне”. По одноименной повести Михаила Трауэра. В фильме сын мстит за отца”».

– При «промкооператорах» есть драмкружок, – продолжал Звонкий-Гулько. – Они гвоздят самодержавие тем, что поставили сатирическую сказку Пушкина «Царь Никита и сорок его дочерей».

Большинство на секции активно не читало ничего. Трауэр исключения не составлял, но «Царя Никиту» или «Гаврилиаду», например, держал в уме – еще с тех пор, как подьячим известных рифм подвязался в Москательном ряду. Увлекающаяся и разносторонняя Саломея Семеновна выступает в таком спектакле, что мужа на премьеру не пригласишь. Бегом туда.

«Дворец Культуры Работников Промкооперации» – читалось издалека. Бесцветный конструктивистский опус в форме латинской буквы L похоронил в себе кирпичную лютеранскую кирку[27]. Перед киркой, ставшей мотыгой, Трауэр увидел девочку. Привычно присев спиной к стене, она бросала назад мячик: тот отскакивал от стены и, ударяясь о землю, пролетал у ней между ног, как Чкалов под мостом, – и прямо в руки. А на лавочке сидел Выползов, шевеля губами, закрыв глаза, как будто сидел на церковной скамье внутри здания – в его прежней красно-кирпичной редакции.

– Что ты тут делаешь?

– Учу роль.

И ты, Брут? НАТЕС – это Народная Театральная Студия, которой руководит Шерешевский, в прошлом поэт-символист.

– К нам приходил драматург Звонкий-Гулько. Между прочим, предлагал, по вам пьесу ставить. Я бы играл в своей роли.

– А сейчас ты в роли кого?

– А вы на репетицию сходите, посмотрите. Я царев гонец, такое представляю – мамашу пригласить соромно. Вам понравится.

– А что ты на Комлева делал? Я тебя там как-то видел.

– А это мы к Шерешевскому на первую читку ходили. Здесь нельзя было, здесь проходил декадник свободных женщин.

Шерешевский – «вольно-выселенец» – оказался высоким, тощим, неприлично долгоухим. Мочки с готтентотский передник. Голый череп порос верблюжьей колючкой. Сразу видно: не человек сцены.

– Мне пришла в голову счастливая мысль: вас инсценировать.

Хотя Трауэр был в курсе, кому обязан этим счастьем, это небольшое искривление истины было ему приятно: раб да знает ясли господина своего (как говаривал надзиравший за порядком на рынке Яков Ильич, разглаживая свой полицейский ус и опуская в карман причитавшееся). Ищущий взгляд Шерешевского говорил: ищу путей исправления, только укажите.

– У нас сейчас тема: «Пушкин – веселый безбожник». Остановились на «Царе Никите и сорока его дочерях». Но поставить героическую пьесу очень бы хотелось. «Повесть о сыне».

«Мало ли кому что хотелось…» Ударился Мишаня оземь и обернулся товарищем Трауэром:

– Сперва посмотрим, что у вас на антирелигиозном фронте делается. Чтоб пошлятина не получилась. Проходил, вижу: мой персонаж «Отче наш» шепчет. «Ты чего, молишься?» А он: «Заходите, заходите». Уговорил, речистый.

– Очень будем рады вашим замечаниям, товарищ Трауэр. Артисты, конечно, волноваться будут, очень строго их не судите. Меня – по всей строгости.