Арена XX

Время, когда к самоубийцам относились по-божески, – девятнадцатый век. Однако на этом веке не сходится пиджак – так сильно живот выступает в двадцатый. Без трёпа: романтическое самоубийство – единственный выплеск буржуазного декаданса, который на протяжении всего нэпмановского десятилетия не пятнал большевистскую репутацию, не делал из «горлана-главаря» экзальтированную гимназистку. Высоковольтная линия электропередач в эпоху ГОЭЛРО тоже разит насмерть, поэтому ни о каком дезертирстве, ни о какой «могиле без креста» и речи нет. Не сифилис же! Хотя недоумение шевельнулось: не с чего было себе глотку перерезать. Но кому-то другому и подавно не было резону его – того. О ритуальных убийствах, как и о масонах, споры велись только в эмиграции. Позже имя Выползова всплыло в деле троцкистского центра, участников которого Вышинский требовал расстрелять, как бешеных собак. Но тогда до всесоюзной собачьей выставки было еще далеко.

Это была с классовой точки зрения оправданная трагедия. Хоронили даже с превышением революционных заслуг. Выползову ну никак не полагалась плита в Черном Озере. Но в память вечной дружбы друзей не стали разлучать: пускай две тени погуляют по сумеречным полям, обнявшись за плечи, и одна поведает другой о том, что классовое самосознание сильнее любви.

На земле в приуготовление этой встречи теней делались эскизы кумачовых драпри. Но художники – оформители похорон лишь сохраняли видимость первых траурных мистерий: они первые, у кого за десять лет жирок нарос. В секции пиитов питомцы пролетарской музы испытывали себя на лапидарность, состязаясь в искусстве эпитафии, которую затем клинописцы высекут в камне «на зависть грядущим поколениям». Наивный духовой оркестр еще не натянул на себя ушанку кавычек, умиляя серьезностью, с какой исполнял «Этих дней не смолкнет слава, не померкнет никогда…». Это умиление еще предстоит, и оно – единственное, что уцелеет как актуальный художественный прием, оставив далеко позади Петрова-Водкина с его «Смертью комиссара».

Неизменный участник всех траурных мероприятий, дедушка в ортопедическом ботинке печально мигал теплившимися розовым веками. Лицо у дяди Вани белое, густо набеленное, не доставало по-клоунски намалеванного рта. Красиво выступил бывший символист Шерешевский. Обращаясь к восковому челу Саши, он сказал:

– Из всех, кого я знал, ты был самым чистым, самым искренним и самым твердым в своей революционной вере. В твоем лице был срезан цветок новой жизни, который только распустился для любви и триумфов. Бесконечно горько при мысли, что этого, возможно бы, не случилось, окажись мы зорче. Прости, Саша. Ты играл царского гонца, но ты был гонцом весны. Простите, Анфиса Григорьевна, – он с повинной головой опустился на колени. Потом поднялся, отошел, освободив место следующему оратору.

– Сашечка, тебе было больно! Знаешь, как мы тебя все любили! Если б ты знал! Анфиса Григорьевна… – Женя разревелась, больше ничего так и не сказав.

Трауэру надгробное слово не удалось. Он чувствовал свою ответственность, пусть и косвенно: в горсовете сами определились с местом захоронения, его даже не спросили. А могли бы – это благодаря ему Выползов обрел бессмертие, благодаря ему такая Сашке честь.

– Комсомолец Выползов не может умереть. Как и комсомолец Карпов, он жив. Он жив не только на страницах книг – по нему будут сверять свою жизнь и свои дела зиждители светлого завтра. Участь, заслуживающая не слез, а зависти.

Все время сбивался на себя, вот собирает материалы для своей «Повести о сыне», вот пришел на Варламовскую. «Вам сына?» – дверь отворила Анфиса Григорьевна.

Теперь она сидела у гроба – подтверждением того, что заживо обратиться в соляной столб – реально. Во дни, которых «не смолкнет слава и не померкнет никогда», пуд соли можно было выменять на соболью шубу. Но спустя десять лет за пуд соли уже ничего не дадут – соль не в цене. Когда гроб станут опускать в землю, дядя Ваня скажет ей: «Теперь мы с вами два сапога пара».

Разверстая могила плодит неловкость, всяческое неприличие-с, нате-с, достоевскис. Вдруг Саломея Семеновна решительно направилась к Анфисе Григорьевне и тоже села в головах. Трауэр готов поклясться, что когда Марк Захарович хотел удержать ее за руку, она огрызнулась: «Не та мать, что родила», – и сердито вырвала руку. Так и просидела скорбной дублершей.

На этом неприличие не кончилось.

– Вы замечательно говорили, Михаил Иванович…

Шерешевский подошел к Трауэру, которого бесил тем, что все было ровно наоборот: хорошо говорил Шерешевский, а не он. А этот некрасиво лысеющий человек, высоченный, столичной закваски – вообще-то Шерешевский родом был отсюда, из Казани – еще и беспардонно перед тобою лебезит, оскорбительно беспардонно, добро б напрашивался на встречный комплимент, но ведь ему комплименты твои по уху. Он убежден, и справедливо убежден, что это ты нуждаешься в его комплиментах, которых априори не заслуживаешь, а значит эти комплименты – неприкрытое вранье, отчего он трепещет тебя еще сильней, и чем больше в нем этот страх, тем больше в душе он презирает тебя.