Арена XX

Человек с котомкой смиренно спрашивает у прохожих, как пройти на Казанский вокзал – рискуя быть проигнорированным. Он же, прежде чем присоединиться к берущим приступом трамвай, вежливо спрашивает, идет ли «Аннушка» («Бета», «Гамма») к Казанскому вокзалу – рискуя в следующую минуту получить локтем в глаз, уехать без багажа или, наоборот, отправить его и потом бежать за трамваем, увешанным человеческими гроздьями. Севший в такси ни о чем спрашивать не должен, это у него спрашивают: «Куда изволите?»

У Троицких ворот Николай Иванович взял такси, мирно дремавшее, несмотря на грохот, доносившийся с Неглинной – ставшей Манежною после того, как снесли половину зданий. Тряскому допотопному «рено» все нипочем: ни пули туарегов, ни скрежет зубовный исчезающей на глазах Москвы. (Какая жалкая роль была отведена водителю санитарного «рено»: угнать заведомо пустой сейф. В законном вознаграждении ему было отказано: «Скажите спасибо, мосье, что не попали на каторгу». Урок не прошел даром. Когда Кон предложил себя ограбить, Николай Иванович поставил условие: деньги вперед. В итоге он в Москве, на пути в Казань, с кучей денег. Представление начинается.)

«Шоффэр» в кожаной куртке посмотрел на него с сомнением:

– Червонец плюс одно багажное место.

– Сдача будет? – Николай Иванович вынул десять червонцев.

Тот долго пересчитывал свою наличность.

– Будет.

У едущего в легковой машине поле зрения уже, чем у пешехода, а скорость передвижения выше. Все, что за стеклом, проскальзывает, как устрица под шампанское марки «Prestige». Николай Иванович много времени провел в шкуре – лучше сказать, в коже – таксиста. Правила уличного движения в Третьем Риме писались еще при феодальном строе. Однажды по Берлину носился обезумевший катафалк – в Москве так ездили все. «О город неистовых катафалков, не горюй, что я уезжаю, я скоро вернусь».

Это произойдет намного раньше, чем он думал.

Московский транзит его преобразил. В Казани сошел с поезда пассажир в цветной шелковой рубахе, в сапогах. «Жить стало лучше, жить стало веселей», – заявлял он своим видом, забегая «поперед батьки в пекло». В дорогу одеваются по-праздничному.

Вопреки ориентальному орнаменту вокзал в Казани хочется назвать «гауптбанхоф». На площади глазу чего-то не хватает… исчезла конная статуя. Ускакала. Было несколько мест, где казанцы назначали друг другу свидания. «Под хвостом» – у памятника государю Александру Николаевичу всея Руси. «У Гаврилы» – у памятника Державину. «Под хвостом» встречались любители фланировать по перрону, для них «мирное время» закончилось, когда в зале ожидания установили автоматы для продажи перронных билетов. Это было началом великих потрясений для Казани, которая в одночасье перестала быть провинциальным городом с уютной привычкой прогуливаться по перрону.

Ноги сами несли Николая Ивановича в оперный театр – там, средь королевских нарядов, сын хромого портняжки, росший без матери, он прикипел к жизнетворчеству. Крылатые яловые сапоги, рубаха, какую не стыдно надеть и парторгу шахты – как в той фильме о вредителях – все выдавало в нем берлинского русского:

Фольга, Фольга, муттер Фольга… —

нет, никто ничего подозрительного в нем не замечал. Его щегольство не знало предпочтений: будь то фрак, герцогская мантия или воскресные галоши. Раз он советский человек, то он и форсит по-советски – он не прикидывается, он форсит. И заметьте, он чутко остановил свой выбор на кепке, сочтя картуз головным убором вредителя.

«Может быть, и жив. Может быть, по-прежнему прикалывает тюрнюр мадамиджелле Валери. А вот и я. Вернулся из путешествия вокруг своего пупка. Ну не надо. Прошу тебя. Воскресение – одно из имен смерти. Глоток благословенного зелья, что исцеляло мадамиджеллу Бдржх».

Сашка поверил: если натощак съедать кусочек казанского мыла, то можно не мыться. Жрал дорогое мыло и не мылся. Наведаться к дураку?

«Скажи, они всё там же, на Варламовской? А ты что, думал, что меня убили? Или я утонул на болоте? Раз солнце светит, звезды горят, то я живой – это закон. Зло податель жизни – а я зло».