Аристотель и Данте открывают тайны Вселенной

– Думаешь, мы бы позволили тебе жить у нее, если бы это имело для нас значение?

Он повернулся к маме. Она кивнула.

– Когда мы вернемся домой, – сказала она, – я покажу тебе фотографии твоего брата. Договорились?

Она наклонилась ко мне и вытерла мои слезы. Я не мог произнести ни слова.

– Мы не всегда принимаем правильные решения, Ари. Но мы стараемся изо всех сил.

Я кивнул, не в силах вымолвить и слова; слезы просто катились по моим щекам, будто внутри меня текла бескрайняя река.

– Кажется, мы сделали тебе больно.

Я закрыл глаза и перестал плакать. А потом сказал:

– Кажется, я плачу от счастья.

Пятнадцать

Я позвонил Данте и сказал ему, что мы вернемся через несколько дней. Рассказывать ему о тете я не стал, сказал только, что она оставила мне свой дом.

Он удивился:

– Серьезно?

– Ага.

– Офигеть.

– Это точно.

– Большой?

– Да, отличный.

– И что ты будешь с ним делать?

– Ну, вроде как друг моей тети хочет его купить.

– А что будешь делать с деньгами?

– Не знаю. Пока об этом не думал.

– Как думаешь, почему она решила оставить дом тебе?

– Понятия не имею.

– Что ж, теперь ты можешь уволиться из «Уголька».

Данте. Он умел меня рассмешить.

– А у тебя как дела?

– Да так, все еще работаю в аптеке, – сказал он. – И тусуюсь с одним парнем или типа того.

– Да?

– Да.

Я хотел спросить, как зовут этого парня, но промолчал.

Тогда Данте сменил тему. Я всегда понимал, когда он специально меняет тему.

– Мама с папой просто влюбились в Ножку.

Шестнадцать

Четвертого июля[47]

мы по-прежнему были в Тусоне и вечером отправились смотреть фейерверки.

Папа разрешил мне выпить с ним пива. Мама делала вид, что не одобряет, однако будь это правдой – обязательно бы нас остановила.

– Это ведь не первое твое пиво, правда, Ари?

Я не собирался ей лгать.

– Мам, я же обещал, что буду нарушать правила так, чтобы ты ничего не знала.

– Да, – согласилась она, – именно. Но ты ведь не садился пьяным за руль?

– Нет.

– Честное слово?

– Честное слово.

Я потягивал пиво и любовался фейерверками.

Казалось, я снова стал маленьким мальчиком. Я обожал и сами фейерверки, и то, как восхищенная толпа провожает каждый взрыв в небе криками «У-у-у!», «А-а-а!» и «О-о-о!»

– Офелия всегда говорила, что Фрэнни для нее как четвертое июля.

– Мило, – сказал я. – Кстати, что с ней случилось?

– Она умерла от рака.

– Когда?

– По-моему, лет шесть назад.

– Вы были на ее похоронах?

– Да.

– И меня с собой не взяли.

– Не взяли.

– А она ведь присылала мне подарки на Рождество.

– Надо было рассказать тебе.

Семнадцать

Судя по всему, мои родители решили, что в мире уж слишком много секретов. Перед отъездом из тетиного дома мама вынесла две коробки и убрала их в багажник.

– Что это? – спросил я.

– Письма, которые я ей писала.

– И что ты будешь с ними делать?

– Отдам их тебе.

– Правда?

Не знаю, чья улыбка в тот миг была шире, но мамина была уж точно красивее.

Восемнадцать

Обратную дорогу из Тусона в Эль-Пасо я провел на заднем сиденье. Я видел, что мама с папой держатся за руки и иногда переглядываются. Я посмотрел на пустыню за окном; вспомнил, как мы с Данте курили траву и голыми бегали под дождем.

– Что будешь делать остаток лета?

– Не знаю. Работать в «Угольке». Общаться с Данте. Тренироваться. Читать. И все в таком духе.

– Тебе не обязательно работать, – сказал папа. – И так всю жизнь придется вкалывать.

– Работа мне не мешает. Да и вообще – чем тогда заниматься? Телик я не смотрю, так что сверстников своих не понимаю. Спасибо за это вам с мамой.

– Что ж, если хочешь, впредь можешь смотреть телевизор сколько душе угодно.

– Поезд уехал.

Они рассмеялись.

– Не смешно. Я самый некрутой из всех почтисемнадцатилетних подростков. И в этом виноваты вы.

– Мы виноваты во всем.

– Да, во всем.

Мама повернулась ко мне, чтобы убедиться, что я улыбаюсь.

– Может, съездите куда-нибудь с Данте? Сходите в поход или еще куда.

– Это вряд ли, – ответил я.

– Ну ты подумай, – упорствовала мама. – Все-таки лето на дворе.

Лето, подумал я и снова вспомнил слова миссис Кинтаны: «Помни о дожде».

– Кажется, скоро начнется гроза, – сказал папа. – И мы едем ей прямо навстречу.

Я посмотрел на темные тучи впереди. Потом опустил окно и сделал глубокий вдох. В пустыне воздух пахнет дождем еще до того, как на землю упадут первые капли.

Я закрыл глаза. Затем вытянул руку, и на нее упала капля. Как поцелуй. Словно меня целовало небо. Мне понравилась эта мысль – она была очень в духе Данте. Потом о мою руку ударилась еще одна капля, и еще. Поцелуй. Поцелуй. Снова поцелуй. Я подумал о своих снах – мне вечно снилось, как я целуюсь, только не понятно с кем (я никогда не мог разглядеть). И вдруг в мгновение ока с неба хлынул ливень. Я закрыл окно и внезапно понял, что замерз. Моя рука была мокрой, и рукав футболки тоже.

Папа остановился у обочины.

– Не могу ехать в такой ливень, – сказал он.

Казалось, весь мир исчез – остались лишь тьма, стена дождя и наше завороженное молчание.

Мама держала отца за руку.

Во время бури я всегда чувствовал себя невероятно маленьким.