Аркадия

Проза третья

Оба пастуха, утомленные пением, уже молчали, когда остальные, поднявшись с мест, где кто сидел, и оставив с Уранием двоих товарищей, последовали за овцами, ушедшими под охраной верных собак далеко вперед. Хотя почти всю дорогу над нами клонились густые ветви бузины в пахучем цвету, луна светила столь ярко, что тропу было видно как днем. Шаг за шагом следуя за овцами, мы шли среди безмолвия ясной ночи, рассуждая о пропетых песнях и восхищаясь тем, как на новый лад начал пение Монтан и как живо и уверенно отвечал ему Ураний, у которого, хоть он пел едва проснувшись, сон не смог похитить ничего от заслуженной им славы.

И каждый хвалил милостивых богов, нечаянно приведших нас к столь великому наслаждению. А пока мы шли, беседуя, то и дело из своих укрытий сипло голосили фазаны, понуждая нас прислушиваться и прерывать разговор, который от этого казался еще желаннее, чем если б мы вели его по порядку, без столь приятной помехи. Между такими удовольствиями вернулись мы к нашим хижинам, где, простыми снедями отогнав голод, улеглись спать, как обычно, на сене, с величайшим желанием ожидая нового дня, в который предстояло торжественно совершить отрадный праздник Палес, досточтимой богини пастухов[163]

.

И лишь только солнце появилось на востоке и вольные птицы запели в зелени ветвей, возвещая пришествие света, каждый из нас, подражая другим в почитании Палес, принялся украшать хлев зелеными ветками дуба и земляничного дерева, подвешивая над входом длинные гирлянды из побегов и цветов дрока и иных трав; затем благоговейно обошел с курением серы досыта накормленных животных, очищая их умиленными молитвами, да не принесет им ни вреда, ни пагубы никакое зло. Каждая хижина огласилась звуками музыкальных инструментов; все дороги, перекрестки, селения были осыпаны свежей листвой мирта; все рабочие животные ради священного праздника равно получили желанный отдых. Также и лемехи, грабли, мотыги, плуги, ярма, подобно украшенные венками из свежих цветов, являли вид приятного досуга. И не было никого из земледельцев, кто в течение дня помыслил бы взяться за какой-либо труд; но все, веселясь в беззаботных играх, рядом с увенчанными волами, между полных живностью хлевов распевали любовные песни.

И тут и там по округе можно было видеть парней, гулявших и предававшихся юным забавам со своими невинными девушками, в ознаменованье всеобщего веселья.

Но вот, благочестиво исполняя данные в нуждах обеты, все вместе мы направились к святилищу, чтобы вознести дары на дымящиеся жертвенники. Поднявшись ко храму по невысоким уступам, мы увидели написанные на его дверях прекрасные леса и холмы, обильные густыми деревами и великим многообразием цветов; между ними можно было видеть многие стада, что бродили, щипая траву и нежась на зеленых лугах, а стерегли их примерно десять собак, следы которых на земле были запечатлены весьма правдоподобно. Из пастухов одни доили, другие стригли шерсть, иные играли на свирелях, а были такие, что будто пели под их наигрыш. Но чем мне сильнее всего хотелось неотрывно любоваться, это нагими нимфами: выглядывая из-за каштана, они потешались над овном, что силился дотянуться до дубового венка, подвешенного у него перед глазами, забыв о сочной траве, которую мог бы щипать безо всякого труда. Тем временем четыре рогатых козлоногих сатира подобрались к нимфам, желая ухватить их за плечи, но те, обнаружив их, пустились в бегство по густому лесу, не думая ни о колючках, ни о чем другом, что могло поранить им ноги. Одна, самая ловкая, забралась на явор, откуда могла защищаться, ухвативши длинную ветку; другие от страха бросились в реку и спасаются вплавь, а прозрачные воды почти не скрывают – или даже не скрывают вовсе – их белые тела. Наконец, видя себя избавленными от опасности, они уселись на другом берегу и, тяжело дыша, выжимают свои мокрые волосы, жестами и словами грозя тем, которые так и не сумели их догнать.

На одной из дверей был изображен золотоволосый Аполлон: вот он на берегу реки охраняет стадо Адмета[164] и, опершись на посох из дикой оливы, наблюдает, как два сильных быка упираются друг против друга рогами, но при этом не замечает хитреца Меркурия, который, в пастушьей одежде, с козьей шерстью, подвязанной под левым плечом, уводит у него коров. Здесь же неподалеку стоит Батт, обличивший кражу и превращенный за это в камень: он протягивает палец в указующем жесте[165]. Чуть ниже опять видим Меркурия: усевшись на белом камне, он играет на свирели, надувая щеки и искоса поглядывая на белую телицу, пасущуюся поблизости, и прилежно измышляет, как бы обмануть стоглазого Аргуса[166].